Оливия Уэдсли - Маленькие радости
Твоя Жоржетта».
Что это все значит? Какой рисунок? Какая газетная «утка»? Тони быстро пробежала остальные письма, счета, объявления, печатные заметки, приглашения. В чем дело? Почему де Солн был ранен, как это, очевидно, и есть? Она сорвала обертку с газеты «Матэн», посмотрела ее и нашла в столбце частных сообщений только то, что «господин де Солн хорошо себя чувствует».
«Я пойду протелеграфирую и узнаю правду», – решила она. Она сорвала обертки с других газет и мимоходом же все просмотрела; ничего, что объяснило бы необъяснимое. Последним она вскрыла еженедельный выпуск «Ла Вуа». Она быстро переворачивала страницы. Две страницы из середины выпали отдельно.
Она уставилась в лицо, которое оттуда глядело на нее, – лицо Роберта, и под рисунком ее подпись.
Ощущение болезненной слабости охватило ее. Она села, продолжая с ужасом смотреть на лицо. Завеса времени разорвалась – она видела его таким, каким видела в последний раз.
При хаотическом состоянии ее мыслей одна незначительная вещь привлекла ее внимание: муха с крылышками, усеянными блестками, ползла по бумаге и переползала по лицу. Она глазами следила за ней.
Это было реально, это существовало. Только она сама и это воспоминание о мертвом были нереальны, призрачны. Она откинула пальцем прядь волос, спустившихся на лоб.
Она лишилась всякой способности связно мыслить. Ее глаза механически прочли надпись под рисунком: «Оригинальный и интересный рисунок, изображающий лорда Роберта Уайка, сделанный мадемуазель Тони, знаменитой карикатуристкой журнала «Рир». Наш корреспондент ручается за аутентичность рисунка. Он был сделан Тони десять лет тому назад на ярмарке в Авенне. Лорд Роберт Уайк, напоминаем читателю, был убит во время несчастного случая с мотором в Озиоло, в Италии, где он жил тогда со знаменитой маленькой художницей».
Слова казались огненными точками на белой бумаге. Весь свет читал это, а она – дура такая, слепая дура! – никогда даже не представляла себе, что свет может узнать об этом.
Вот в чем заключалась «утка». И Жан дрался из-за кого? Из-за нее. С издателем, возможно. О, не все ли равно!
Она поднесла журнал близко к глазам. Слова казались ей пятнами. Нет, это не пятна, она могла их отчетливо читать. И затем вдруг, с той же смертоносной быстротой, с какой тяжелый камень падает с высоты в глубокую воду, воспоминание о Гуго пронизало ее мозг. Он узнает!
Может быть, он даже – он уже знал теперь, – но на это было не похоже, он не читал французских газет. Но он узнает. Большой ее рисунок, такой, как этот, будет, вероятно, перепечатан и другими мелкими журналами, иностранными газетами.
Она отвела волосы со лба. Ее рука по сравнению с лицом была очень холодна.
И она намеревалась сделать Гуго такую вещь, намеревалась обмануть его! Она бы так и сделала, сделала бы с радостью, если бы ей не послали этот журнал. Она могла бы еще так сделать. Легко будет, наверное, убрать от него газеты – остался ведь еще только один день.
Ей никогда не казалось, что она прибегает к обману, пока она не увидела этот рисунок. Грех никогда не кажется очень большим, пока не боишься, что он будет обнаружен.
Портрет, который она сделала так много лет тому назад, казалось, смотрел на нее недоброжелательно.
«Ты ему теперь расскажешь все обо мне», – казалось, говорил он. А если она ему скажет? Что тогда?
Он бросит ее. Ее лицо посерело.
– Я не могу этого сделать, – с отчаянием произнесла она, – не могу, не могу этого сделать.
Она ушла в затемненную комнату и, расхаживая, говорила сама с собой тихим голосом. Казалось, словно она выступает в собственную защиту.
– Я нисколько не согрешила, – продолжала она, – если бы Роберт мог жениться на мне, он бы это сделал. Я его любила так же сильно, как если бы мы были женаты. Разве грех жить с человеком, которого любишь, который все равно имел бы другую женщину, если бы не имел меня? Я не женщина легкого поведения, ни один другой мужчина не коснулся меня за всю мою жизнь… Конечно, о, конечно, Гуго поймет. – Она стояла молча, она знала, даже когда говорила это, что ни один мужчина не в состоянии понять прошлое женщины, которую он любит. Она знала, что Гуго не простит. Это было не в его духе. Она знала его взгляды, взгляды, под влиянием молодости полные нетерпимости, на тему о мужчинах, девушках, о женитьбе. Она слышала, как он высказывал эти взгляды, и не сознавала, над какой пропастью она стояла.
Ее любовь к Роберту – это было столько лет тому назад. Никто, казалось, не знал об этом. Де Солн знал, и, вероятно, его отношение к этому факту бессознательно повлияло на нее в том смысле, что она стала смотреть на все это как на явление, не имеющее никакого значения.
Она с ужасом осмотрела комнату: цветы, книги, хлыст для верховой езды, фотография Гуго. Гуго, везде Гуго.
– Я не могу отказаться от него, – в волнении говорила она, – я не хочу.
Ее мысль заглядывала в будущее. Все будет в порядке, раз они обвенчаются. Она знала Гуго, она знала, что может привязать его к себе так сильно, что ничто не смогло бы разлучить их или стать меж ними. В Англии никто не будет знать, Фэйн постоит за нее. Она с ужасом сознавала, как много значит для нее Гуго. Это уже не было только то чистое счастье, которое он ей давал, это шло гораздо глубже. Она так привыкла за эти три короткие недели думать о себе как о его жене. Замужество с ним означало покой, устойчивость, удовлетворение всего ее существа. Все одиночество, пустота всех этих лет – все бы изгладилось. И он так любил ее! Может быть, он молод, неотесан, неуравновешен, но он умел любить. Она не могла отказаться от него.
– Не могу, не могу! – сказала она снова. Было несправедливо, жестоко, бесчеловечно ждать от нее, что она расскажет ему эту историю за день до их свадьбы. Никто не смог бы заставить ее. Она этого не сделает. Потом, впоследствии, может быть…
– Женщина, которая сознается, – дура, – сказала однажды Жоржетта. Это – правда. Что хорошего, какая польза сознаваться? Это никому еще не помогло.
Гуго верил ей. Разумеется, он верил. И она была бы честна по отношению к нему. Он мог бы всецело владеть ее жизнью, этой новой жизнью, которую они будут делить вместе. Ее прошлая жизнь, конечно, принадлежала только ей, и она могла поступать с ней, как ей заблагорассудится. Жан не осуждал ее. Он хотел на ней жениться, хотя он и знал.
Она ходила взад и вперед, ее маленькие ручки были крепко сжаты, глаза без слез, полные горя, растерянно оглядывались кругом.
О, жаждать чего-нибудь, жаждать с отчаянием, почти достигнуть и видеть, как это вырывают у тебя!
Она страдала так, как будто огненная пелена охватила ее.
– Я бы созналась, если бы я могла, – шептала она, – но я не могу, это свыше моих сил.
