Кристина Додд - Роковой бал
Одно мгновение она даже не видела его.
А потом увидела.
Он стал на колени. В своих изысканных брюках опустился на грязную шершавую поверхность дока, склонив перед ней голову.
– Пожалуйста, Джейн, послушай меня. Ты не заслуживала моих подозрений.
Он стоял на коленях, умолял ее о прощении и это... это было больше, чем она могла себе представить.
Но он так ничего и не понял. А она ничего не будет ему объяснять. Она просто уйдет.
Вместо этого она услышала, как говорит:
– Мне были ненавистны не твои подозрения. А твое снисхождение.
– Да, я был неправ.
Это неожиданное признание не уменьшило ее ярость. В ней все словно кипело, ей хотелось закричать, топнуть ногой, наброситься на него с кулаками.
Но она этого не сделает. Однажды в своей спальне она уже так поступала, и это не заставило его понять ее чувства. Нужно просто сесть на корабль.
Сесть на корабль.
Джейн заметила, что руки ее сжались в кулаки, а голос звучал спокойно и холодно:
– Я не знатная и не богатая, но в одном моем пальце больше характера и таланта, чем во всей твоей яркой личности.
– Знаю.
– Ты думал, что я шпионка. – Рэнсом по-прежнему стоял на коленях, склонив голову, и Джейн подумала, что он улыбается своей отвратительной высокомерной улыбкой. Он стал перед ней на колени не для того, чтобы просить прощения, а потому что это самый простой способ предотвратить позор. – Ты осмеливался считать, что я должна быть благодарной за то, что ты женился на мне.
– Я был идиотом, – он наконец посмотрел на нее.
И когда Джейн заглянула в полуночную глубину его глаз, она поняла, насколько глупыми были все ее предположения. Блэкберн стал перед ней на колени не потому, что это был самый легкий путь вернуть ее. Он и так мог схватить ее в охапку, отнести к экипажу, принуждая, а не умоляя подчиниться. Он мог бы запереть Джейн дома, ведь она его жена, и закон допускал это.
Нет, он сделал это не потому, что не было другого выхода. Публичное унижение было для него невыносимо. Он ненавидел его всеми фибрами души. Он дрожал от стыда, ему хотелось встать и кричать о своих благородных предках и своей гордости.
Но для нее он стал на колени на глазах у своих лакеев, любопытных проституток на пристани и обыкновенных моряков.
И умолял:
– Джейн, прошу тебя. Я не хочу, чтобы ты уходила. Да, я женился на тебе, подозревая, что ты шпионка, но ты не задумывалась, почему? Я уходил от тебя раньше, но не смог сделать этого снова. Ты привязала меня своим острым умом, тем, как ты двигаешься – как хорошая лошадка, а когда ты улыбаешься, я понимаю, что ты делаешь это нечасто, и мне очень хочется сделать так, придумать... что-нибудь, чтобы ты улыбалась больше.
На его лбу виднелся большой фиолетовый синяк, подбородок был запачкан грязью. Растрепанные волосы косо падали на лоб, и галстук был безнадежно испорчен. Он выглядел разгоряченным и взъерошенным.
Он был прекрасен.
– Если ты хочешь жить в Риме и рисовать на улицах, мы будем делать это вместе. – Блэкберн поерзал, словно на досках было не слишком удобно стоять. – Вместе, Джейн. Мы можем делать это вместе. Не думаю, что у меня получится рисовать, но, может, я смогу петь или...
– Ты хорошо танцуешь. – Дурочка! Зачем она отвечает ему?
– Танцевать. Хорошо. – Его глаза посмотрели на ее руки, и она поняла, что разжимает их. – Как ты думаешь, будут ли туристы бросать монеты в мою шляпу?
Она была слабой глупой женщиной, поэтому ответила:
– Я бы бросила монету в твою шляпу, чтобы посмотреть, как ты танцуешь.
– Правда, Джейн?
Он посмотрел на нее своими необычайно синими глазами, и то, что она в них увидела, можно было бы назвать.... Если бы так на нее смотрел любой другой мужчина, она бы поняла, что является для него идеалом.
– Или, может, ты останешься со мной в Англии, воспользуешься моим искренним раскаяньем – о Джейн, мне, правда, очень жаль – и позволишь построить тебе самую лучшую студию, которую только может иметь художник.
Он готов это сделать. В одном она была точно уверена: он – Квинси и он сдержит свое слово.
Должно быть, она слишком долго молчала, потому что Рэнсом схватил ее за юбку.
– И не одну студию. Студию в каждом нашем доме. У тебя будет все, что тебе понадобится, а также учитель живописи. Пусть даже француз.
Вспомнив о своей замечательной неоконченной скульптуре в студии на чердаке у Тарлинов, Джейн спросила:
– Ты будешь мне позировать?
– Кто же, как не я.
Она почувствовала в пальцах привычный зуд. Если вылепить его из глины еще раз...
Рэнсом, вероятно, заметил это. Он почувствовал близость победы. Тем не менее он опять склонил голову.
– Пожалуйста. Прости меня.
Рука Джейн сама потянулась к его взъерошенным волосам.
Но вдруг она вспомнила. Унижение, когда он отверг ее в первый раз. Годы бедности и одиночества. Его высокомерие, когда он снова встретил ее. Его знаки внимания, то, как он ее соблазнил, их брак. Не потому, что он хотел ее и обожал, как она втайне надеялась, а потому, что нужно было скрыть от французов и общества его истинные цели.
Ее пальцы согнулись и вздрогнули. Рука напряглась и сжалась в кулак.
– Джейн, – тихо сказал он, – я люблю тебя. «Я люблю тебя».
«Я люблю тебя».
Он это сказал?
Да, сказал. Ну и что?
Она смотрела на свою руку – вены и кости под нежной кожей, побелевшей от напряжения. Если она разожмет руку и положит ладонь ему на голову, если она простит ему это самое жестокое, немыслимое предательство, значит, она сошла с ума.
Или любит его.
Любит ли она Блэкберна? Не так, как любит увлеченный ребенок или благодарная взрослая женщина, а по-настоящему?
Ее рука медленно открылась.
Да. Она любит. Любит Блэкберна, по поводу которого у нее не осталось ни одной иллюзии, но который является для нее совершенством.
Джейн положила руку на его волосы.
Рэнсом поднял склоненную голову, и рука Джейн скользнула по его щеке. Он не выглядел униженным или счастливым. Но его ноздри трепетали, зубы засверкали в улыбке. Он был сейчас похож на дикого зверя, который бросается и хватает то, что хочет.
А он хотел ее.
Рэнсом поднялся, обхватил ее талию и крепко прижался – тело к телу и душа к душе. Джейн услышала его ласковое рычание:
– Женщина, ты заплатишь за то, что заставила меня ждать.
Рэнсом нежно целовал ее, и его поцелуи одновременно обещали и требовали, и, пока Джейн еще способна была что-то понимать, она подумала о том, что эти поцелуи – самый убедительный довод. Поцелуи, а еще – сила его мускулов, в которые вцепились ее пальцы, и то, как он держит ее, – словно она тончайший и драгоценный фарфор, хотя Джейн знает, что крепка, как глиняная ваза.
