Ева Наду - И пусть их будет много
— Дрянь, какая она дрянь! — Филипп шагал из угла в угол, вызывая головокружение у наблюдавшего за его передвижениями Жосслена. — Ты представь себе, каким идиотом я выглядел, когда этот толстый Мобеж, краснея и заикаясь, пытался меня убедить, что мою несчастную женушку нужно на некоторое время оставить в покое. Ей, оказывается, нужно прийти в себя и подождать с любовными утехами. А я, негодяй и мужлан, калечу измученную родами женщину своими домогательствами.
— Негодяй и мужлан? Он так и сказал? — Жосслен лениво стряхнул воображаемую крошку с колена. — Каков мерзавец!
— Оставь свои насмешки, Жосслен. Мне нет никакого дела до этого лекаришки. Но как представлю себе, как сегодня он расскажет обо всем этом своей жене, а уже завтра вся округа, все поместные крестьяне будут жалеть эту паршивку… Как я буду выглядеть?
— Но, дорогой мой, согласись, что синяки на ее теле — твоих рук дело. И как она должна была объяснить их появление?
Мориньер тяжело засмеялся.
— Во всяком случае, теперь ты выглядишь просто чересчур пылким мужчиной, что, уж конечно, значительно лучше, чем выглядеть ревнивцем. Хотя, должен сказать, что, прослышь король о твоих проделках, он не похвалил бы тебя.
Филипп остановился. Взглянул на Мориньера:
— Жосс, я и представить прежде не мог, что когда-нибудь подниму на нее руку. Но тогда… вчера… я мог бы убить.
Жосслен де Мориньер встал и потянулся.
— Тем более, ты должен быть благодарен своей жене. Ведь она спасла твою репутацию. Не рассказывать же ей, в самом деле, всей округе, что муж ее напился, как свинья, и бросился с кулаками на нее и с ножом — на ребенка.
Он говорил непринужденно, даже как будто легкомысленно, но глаза его внимательно следили за реакцией друга.
Филипп покраснел от досады.
— Это не мой ребенок. И скоро все вокруг только и будут говорить о том, что я — рогоносец!
— Если ты сам не будешь вопить об этом на каждом углу, возможно, и все остальные промолчат, — Мориньер зло сощурил глаза. — Ты меня утомляешь, Филипп. Я уже говорил тебе, всегда есть выбор. Ты можешь устроить скандал, наказать ее, и, таким образом, во всеуслышание заявить, что ты, в самом деле, несчастный обманутый муж. А можешь признать ребенка и спокойно жить всеми уважаемым человеком с любимой женой до самой старости.
Филипп подскочил.
— Как ты не поймешь?! Я не могу с ней жить. Я не могу ей больше доверять. Она предала меня. Что же касается этого отродья…
— Стоп, друг мой. Стоп. "Отродье" — чудесная девочка с материнскими глазами. И она станет любить тебя, как отца, если у тебя достанет ума не утверждать обратное. А твоя жена — разве не оценит она твое благородство, сохрани ты сейчас ее падение в тайне?
— Возможно. Наверное. Но я… Что делать мне? Я-то буду вечно помнить о ее неспособности хранить верность.
— А кто из нас способен? Вот, к примеру… — Мориньер невинно распахнул глаза навстречу мечущемуся Филиппу. — Где ты был сегодня весь день? Я не мог дождаться тебя, чтобы предложить партию в шахматы.
Филипп отвел взгляд.
— Это совершенно не твое дело.
— Само собой.
Засмеялся.
— Логика, дорогой мой друг, была и остается неоспоримым твоим достоинством!
* * * *Филипп проснулся с сильнейшей головной болью. Долго приходил в себя. Пялился в перекрестье балок над кроватью. Боялся шевельнуть головой. Вспоминал — что там было с ним вчера вечером?
Сначала они долго беседовали с Мориньером. Даже спорили, кажется. Он, Филипп, извинялся.
Он помнит — он спросил:
— Я был груб с вами. Отчего вы не вызвали меня тогда же?
Мориньер рассмеялся:
— Вы едва стояли на ногах, мой дорогой. Было бы глупо, согласитесь, лишиться друга, оттого только, что в трудную для него минуту мое самолюбие оказалось уязвлено неприветливым словом.
Филипп оскорбился:
— Вы самоуверенны. Вы не сомневаетесь, что одержали бы надо мной верх?
— А вы сомневаетесь? Если вы не могли быть сдержаны в речах, то как вы можете думать, что вам удалось бы победить в деле, требующем холодной головы и трезвого расчета?
Собственно, Мориньер был прав. Но правота его в этот раз невозможно бесила Филиппа. И, в конце концов, не выдержав этого труднопереносимого сочетания раздражения, обиды и чувства вины, он опять напился.
Он помнит: Мориньер сидел весь вечер напротив него и безмолвно наблюдал, как он накачивался вином. Только когда, почувствовав себя совсем плохо, он, Филипп, выдавил:
— Все. Не могу больше! Уеду завтра. К чертовой матери! — Мориньер покачал головой:
— Нет. Вы никуда не поедете, пока не решите все накопившиеся проблемы. Раз в два года вы можете себе позволить такую роскошь.
— А вы? Какого черта вы сидите в этом отвратительном, зловонном болоте? — спросил тогда Филипп, с трудом выговаривая слова. — Здесь же нечем дышать!
Спросил. Но не помнил теперь, получил ли ответ.
Филипп застонал. Надо было подниматься.
Он решительно спустил ноги с кровати. Сел. Уставился на бурое пятно на светлой стене. Насупил брови. Протянул руку, позвонил в колокольчик.
Когда в дверях показался, встал, как олух, Антуан, — Филипп проворчал:
— Что это? Откуда?
— Ваша милость вчера кружку об стену шваркнули. Вино, должно быть, кислым показалось, — ответил слуга ехидно.
Филипп взглянул на камердинера:
— Почему ж не отмыл?
— Отмывал. Да не отмывается.
— Так завесь чем-нибудь, — буркнул. — И неси одежду. Вставать буду.
Антуан подал рубашку, штаны. Вышел, чтобы принести господину таз с водой — умыться. Филипп сидел, пытался сообразить, сколько теперь времени. Судя по тому, что солнце, по утрам по-хозяйски перемещающееся по его комнате огромным желтым квадратом, уже проделало свой ежедневный путь и благополучно скрылось за тяжелыми портьерами, было уже далеко за полдень.
Ссутулился. Выдохнул.
Филипп чувствовал себя сегодня слабым. Он никому никогда не показывал своей уязвимости и, в конце концов, сам поверил в нее. И на войне, на поле битвы так и было. Он не боялся смерти, так как верил в великую значимость собственного служения королю. Он был храбрым солдатом и хорошим военачальником. Но он не умел принимать в расчет веления души. Для него всегда существовали цель и обязанность — величайшая цель и почетнейшая обязанность. Колебания, сомнения — все это Филипп отвергал, как непозволительную роскошь. Лишь однажды он позволил взять верх чувствам. И это привело к тому, что он готов признать: вся его жизнь пошла кувырком. Он разбит, почти уничтожен. Оттого только, что однажды поставил собственные желания выше государственных интересов и своих привычных и приятных ему обязанностей.
