Елена Арсеньева - Яд вожделения
Слабость охватила такая, что Алена упала бы тут же, на ступеньках, да на счастье Ленька набежал, подхватил, усадил.
– Ты что? – Он торопливо отер ее потный лоб, стал дышать на ледяные руки. – Уж не отравилась ли? Ну, говори? Hе он ли чего подсунул, душегуб? Пила вчера что? Ела?
От изумления Алена забыла про тошноту. Ленька был на себя не похож, вовсе сумасшедший.
– Да у меня маковой росинки с обеда во рту не было, – сказала она, с отвращением вытирая губы. – На ужин мы не остались, уехали собираться. И меня уже которое утро тошнит, выполоскало, правда, впервые…
В Ленькиных глазах что-то мелькнуло – Алена обмерла. Не может быть, чтобы и ему пришла та же самая мысль… та же самая!
«Господи Иисусе, матушка Пресвятая Богородица… – Алена едва могла поднять руку перекреститься. – А ну как я беременна?»
Догадка была такой внезапной, такой пугающей, что Алена замахала руками, отгоняя ее, и, будто дитя, которое торопится заговорить о другом, о чем угодно, только не о самом страшном, спросила у Ленечки – жалобно, едва ли соображая, о чем вообще говорит:
– Какой еще душегуб? Кто меня отравить хотел?
– Кто? – сощурился Ленька. – Ты разве не признала его? Я-то думал, ты с ним плясала оттого, что поглядеть поближе хотела. Но, скажу тебе, с этим волком шутить опасно! Без жалости, без совести!
– С кем я танцевала? – беспомощно уставилась на него Алена. – Это Аржанов, он…
– Знаю, кто он! – с ненавистью перебил Ленька. – Сыскарь государев. Сто лет его знаю, а только теперь разглядел толком. Ты что же, Алена, вовсе без глаз? Неужели не признала его? Да ведь это он, он! Порази меня господь на этом месте, коли лгу! Это он! Тот самый, что у Никодима на цепи сидел! Мы с тобой его спасли, а он… Он и есть убийца! На дыбу пойду, но докажу, на пытки! Хотел еще вчера «Слово и дело!» вскричать, да… Алена! Алена, ты что?! Алена!..
Голос Леньки сделался тоньше комариного писка, а лицо его вдруг исчезло, растворилось в душной мгле, которая навалилась на Алену – и завладела всем ее существом.
9. Признание убийцы
– Не надо. Не говори. Молчи…
– Да я молчу, молчу!
– Не надо. Ни словечка! Hельзя!
– Да молчу я, вот те крест – молчу!
Алена слабо, жалобно застонала. Эти два голоса непрестанно доносились до нее из какой-то далекой дали и мучили до слез. Притом ее не оставляло ощущение, что один из голосов принадлежит ей. Она пыталась остановить хотя бы его, крепко стискивала губы, но снова бормотала и снова слушала назойливое, однообразно-гнетущее:
– Никому ни слова. Молчи! Hикому…
– Молчу. Да, никому…
Алене хотелось пить. Губы так пересохли, что казались жесткими, будто песок. Хотела попросить у кого-нибудь водицы, но вместо этого опять принялась твердить:
– Hельзя никому…
– Никому, черт бы меня подрал! – яростно выкрикнул кто-то рядом, и немилосердные руки схватили, затрясли Алену: – Хватит тебе! Довольно! Очнись!
Алена с усилием открыла глаза, и свет дня пробился к ее взору и помраченному разуму.
Чье-то лицо кривилось, мелькало перед ней. Да это же Ленька! Алена обрадовалась ему и жалобно попросила напиться. И когда прохладные глотки успокоили ее и сердце забилось ровнее, она вдруг осознала, что и впрямь: один голос принадлежал ей, а второй – Ленечке. О чем же это они бубнили? О чем же Алена его так настойчиво просила? И в то же мгновение она вспомнила – о чем…
– Не может этого быть, – пробормотала она. – Не может! Ты не должен никому говорить!
– Тьфу! – ожесточенно сплюнул Ленька. – Вот же пропастина! Да я уже другой час от тебя только и слышу: молчи да молчи. Уж подумал, умом повредилась девка. Почему не может быть, скажи на милость? Почему я должен молчать?!
Что ему сказать? Про Иванову ночь? Про тенистый овраг? Про то, что душа душу знает? Про тайну, сокровенную, греховную тайну ее плоти?..
Cердце опять задрожало, замельтешило. Мгновенным бабьим исчислением Алена подсчитала дни. Почти два месяца минуло, как у них с Фрицем что-то было. С тех пор ее женские дни только раз пришли. Потом… потом была та ночь, в овраге. И с тех пор – ничего. Беспрестанно занятая Катюшкиными делами, своими тягостными мыслями, Алена и думать забыла о том, что в срок не настали месячные дни. Даже и не вспомнила бы об том, когда б не изнуряющая тошнота, и слабость, и рвота. Нет, сомнений нет, нечего тешить себя авосями да небосями: она беременна, и только один человек может быть в том повинен: Егор Аржанов.
Прижала руки к сердцу, потому что ощущение счастья против воли, против всякой очевидности вдруг завладело всем ее существом. И она улыбалась, вся светилась этой улыбкою, когда опять поглядела на Леньку:
– Это не он. Ты ошибся!
– Тьфу! – Ленька закатил глаза. – Хоть в уголь сожги меня, а я правду говорю! Ты прежде выслушай, а потом тверди: не он, не он. Я что, с печки упал, чтоб на доброго человека напраслину возводить? Я вон уже добрый месяц все выведываю да выспрашиваю!
– Да не он это, говорю я тебе! – закричала Алена, вдруг потеряв терпение. – Каким образом сын знатного человека, из родовитой семьи мог оказаться у Никодима на цепи?!
– А ты почем знаешь, что он сын знатного человека? – вприщур глянул Ленька. – Может, он из новых, нынешних, коих государь за ум да заслуги графьями жалует?
– Не он граф, а его отец, Дмитрий Никитич Аржанов, – возразила она, вспомнив Егоровы слова, сказанные в домике Маланьи: «Ежели от батюшки, графа Дмитрия Никитича, придут…»
– Да? – криво усмехнулся Ленька. – Так вот – нету такого человека на свете.
– То есть как? – недоверчиво улыбнулась Алена.
– Да так! – развел руками Ленька. – Нету! Есть граф Богданов, имя ему и впрямь Дмитрий Никитич. Детей у него нет, была вроде бы дочка, да непутевая: сбежала с каким-то конюхом и сгинула неведомо где. Граф искал, искал – потом слух дошел: померла она. И однажды, годков с десяток тому назад, объявился у него в приемышах сын его старинного товарища, который ему некогда спас жизнь. И потому Богданов за это всю жизнь ему благодетельствовал. А имя того приемыша – Аржанов Егор Петрович.
– Егор Петрович… – эхом отозвалась Алена, вспомнив, как удивилась Катюшкиной обмолвке: отчего она Аржанова отчествует Петровичем, когда его отца Дмитрием зовут? О, дура, дура проклятая! Почему же не спросила Катюшку? Почему не выпытала у нее все, что можно было? Уж кто-кто, а Катюшка, разумеется, знала об Аржанове все, что только можно было знать! Нет, Алена не осмелилась… И вот теперь Ленькины новости валились на нее обвалом.
– Именно так! Петр Аржанов, его отец, был купцом в Нижнем Новгороде, ходил по Волге аж до Каспия без страха, а наш Никодим Мефодьевич, чтоб ему сгореть, служил у него в приказчиках. Через того Аржанова и пошло его богатство: ограбил он как-то раз хозяина да и дал деру: думал, Москва большая, затеряюсь там. Ну, по слухам (это мой батька поминал, большая свара была!), Аржанов сыскал вора, хотел его прибить на месте, да Никодим откупился: все с себя до нитки продал и краденое с барышом вернул. Аржанову бы и уйти, а он напоследок сказал Никодиму: мол, еще и твои дети тебя за эту кражу и бесчестие проклянут, потому что мог ты при мне стать человеком зажиточным, а стал голытьбой. Ну и запали те слова в душу Никодима… Сама знаешь: никакой голытьбой он не стал, выправился – ого-го как! Но о мести помышлял ежедневно, ежечасно. И вот как-то раз нанял лихих людей… они, по слухам, заломили цену несусветную, однако мужик богатый – что бык рогатый, а злобе Никодимовой утоление требовалось. Исхитили они парнишку аржановского, а самого Петра Кузьмича к тому времени в живых уже не было. Каково лют бывал Никодим, ты сама знаешь, и получше моего. Он мог бы Егора сразу убить, однако сего ему было мало. Привязал к медведю… ты видела. И спасенный нами парень сказал мне на прощанье, когда я его до окраины проводил: «Когда-нибудь ворочусь, богом клянусь! Ворочусь – и тогда Никодиму Мефодьевичу небо с овчинку покажется!» Вот и вернулся он! И все по его и вышло. Видела, на поясе он кольцо железное носит? А помнишь, ушел с оковами на ноге? Вот от той цепи колечко-то…
