Эльза Вернер - Проклят и прощен
Раймонд пожал плечами.
— На понятливость моих крестьян я вообще больше не рассчитываю. До сих пор они видели от меня много снисхождения, так как я все надеялся, что смогу избежать строгих наказаний. Однако недавний опыт доказал мне, что они неизбежны. Поэтому пусть дело идет своим чередом.
— Вы говорите о покушении Экфрида; но ведь этому преступлению помешали! — сказал Вильмут.
— Да, но как вы узнали о нем? Не пошел же старик жаловаться вам сам на себя... Впрочем, я забыл, что исповедальня делает вас всеведущим. Надо полагать, вы слышали много подобных признаний и всем кающимся дали отпущение грехов. Всем вашим прихожанам известно, что вы отпускаете всякий грех, даже преступление, если оно относится ко мне.
— Кто это сказал? — воскликнул Вильмут.
— Сам Экфрид.
— Он солгал!
Верденфельс несколько секунд пристально смотрел на священника, лицо которого выражало искреннее негодование.
— Может быть, люди зашли дальше, чем вам было желательно, — медленно проговорил барон. — Камень, сдвинутый с места, может сам покатиться дальше. Вам следовало принять это во внимание.
— Не обо мне тут речь, — резко сказал Вильмут, — мне никто не грозит, но я повторяю, что вы не приучили людей к строгости, и внезапная беспощадная суровость может быть для вас очень опасна. К сожалению, между злоумышленниками находится сын одного из самых почтенных крестьян. Райнер играет в селе первую скрипку, и мысль о том, что его сын также должен идти в тюрьму, просто выводит его из себя. Сегодня утром он был у меня и высказывал по вашему адресу самые дикие угрозы. Остерегайтесь! Этот человек на все способен и может всех увлечь за собой. Я вас предупредил!
По губам Раймонда пробежала презрительная усмешка.
— Вы думаете, я боюсь крестьян потому, что вы потеряли над ними власть?
— Я? Кто вам сказал?
— Ваше появление в моем замке. Если бы все по-прежнему преклонялись перед вашей волей, если бы одного вашего слова было достаточно, чтобы принудить людей к послушанию, вы не пришли бы ко мне.
Вильмут прикусил язык, так как не мог оспаривать справедливость этих слов. Он сам чувствовал, что вожжи выпали у него из рук и что его запрещений больше не слушаются. Теперь его рука не в состоянии была остановить камень, сдвинутый им самим с места, но гордый священник ни за что в мире не сознался бы, в особенности своему противнику, что его власть миновала.
— Я пришел, чтобы предупредить опасность, — продолжал он, — и для этого есть средство: предоставьте мне наказать виновных! Экфрид уже наказан, и эпитимья, которую я наложил на него, для него хуже суда и тюрьмы; для остальных я также сумею найти действенное средство. Что им будет определено в исповедальне, то они и исполнят, а вы, господин Верденфельс, избегнете грозящей вам всеобщей ненависти. Передайте это дело в мои руки, и я вам ручаюсь, что все виновные понесут должное наказание.
— Благодарю вас, — холодно ответил Раймонд. — Я предпочитаю сам расплачиваться за оскорбления, касающиеся лично меня. Кроме того, я в присутствии всех своих служащих объявил, что на сей раз применю величайшую строгость, не поддаваясь слабости, и исполню это. По предоставленному мне, как владельцу Верденфельса, праву, я посадил злоумышленников под арест, а завтра передам их судебным властям. Это решено бесповоротно.
— Я, конечно, не могу воспрепятствовать вам воспользоваться своим правом, но в таком случае не отвечаю за вашу личную безопасность.
— Разве я просил вас об этом? — произнес Верденфельс, гордо выпрямившись. — До сих пор я не знал, что нахожусь под вашей защитой, а теперь решительно отказываюсь от нее. Господин в Верденфельсе — я, и если надо решить какой-нибудь вопрос по отношению к моим крестьянам, то это — исключительно мое дело, и я сумею один справиться с ними.
Вильмут отступил на шаг назад, видимо пораженный этой короткой, резкой и энергичной речью. Он с первого взгляда уже заметил в Раймонде перемену, но не знал, как далеко она простиралась. Теперь он убедился, что человек, стоявший перед ним с таким повелительным видом, не имел ничего общего с бледным «мечтателем» из Фельзенека; теперь легко можно было поверить, что он доведет до конца борьбу, в которую вступил несколько месяцев назад.
— Кажется, вы намерены ввести опять систему управления вашего отца, — сказал наконец Вильмут. — Сын похож на него больше, чем все мы думали, теперь это ясно видно. Разумеется, вы — господин в Верденфельсе, и в этом несчастная деревня уже однажды убедилась на тяжком опыте.
Хотя при последних словах священник понизил голос, но они, как острый нож, вонзились в душу его противника и достигли своей цели. Раймонд на миг побледнел, но тотчас поднял голову, и его мрачный взор твердо встретил угрожающий взгляд священника.
— Перестаньте же наконец преследовать меня прежним проклятием! Было время, когда я не мог переносить даже упоминания о нем, но теперь я научился смотреть ему прямо в глаза, и ваше право мучить меня им более не существует с тех пор, как вы, и только вы один, помешали постройке плотины: ведь я знаю, чего стоила в этом случае «свободная воля» ваших прихожан! Ценою жизни, полной страданий, я заплатил за один поступок, совершенный в минуту отчаяния, а вы, спокойно и холодно обсудив вопрос, сознательно и с намерением уничтожили защиту, которую я хотел дать своему селу, чтобы спасти его от страшной опасности. Берегитесь, чтобы еще раз не вторглась в Верденфельс ничем не сдерживаемая стихия, ведь тогда отчета спросят у вас!
В этих словах слышалось грозное пророчество, но они не могли поколебать в священнике сознание собственной непогрешимости.
— Я делал то, что признавал справедливым, — невозмутимо ответил он, — и сумею это защитить.
— Так сумейте защитить и благосостояние сотен людей, которое вы силой взяли на свою ответственность. Слишком дерзко для простого смертного присваивать себе роль Провидения, хотя бы даже он носил одежду священника. По крайней мере его воля и побуждения должны быть безусловно чисты, ваши же побуждения продиктованы ненавистью ко мне, преследующей меня с той самой минуты, когда я стал владельцем Верденфельса. Эта ненависть делала невозможной всякую попытку примирения, она даже отняла у меня невесту!
— Только последнее обстоятельство вы и не можете простить мне, господин Верденфельс, я это хорошо знаю! Ко мне и моей вражде вы отнеслись бы с презрением, даже сан священника не имел бы значения в ваших глазах, потому что в вас течет кровь вашего рода. Но власть опекуна вы все-таки должны были признать, хотя вы ему и не прощаете, что он исполнил свой долг и открыл глаза опекаемой им девушке.
