Эдит Хилл - Порабощенные сердца
Маурик оживился. В конце концов, все они воины и у них достаточно гордости. Никто из них не одобряет хорошее отношение к этим пленникам, их бывшим врагам. Если ему удастся использовать попытку к бегству одного римского раба как пример неблагонадежности всех римлян, а значит, их опасности для мирных жителей, он сможет увеличить число своих сторонников. Прежде, чем все откроется, он должен собрать всех своих сторонников и скрыться. Может быть, это и есть воля богов!
Снова приободрившись, Маурик мысленно вернулся к тому делу, которое необходимо было завершить до бегства.
Когда он вошел, Маурик поднялся на колени и поманил его. Инир, улыбаясь, подошел. Если он и удивился, увидя Маурика в постели в разгар дня, то не подал вида. Чуть стесняясь, он подождал, пока Маурик повторил свой призывный жест. Потом, раздевшись, встал перед ним на колени.
Дальнейших приглашений не требовалось. Призывно изогнувшись, он начал поглаживать любовника, разжигая желание. Маурик закрыл глаза, помедлил, наслаждаясь и предвкушая удовольствие. Когда возбуждение достигло апогея, он отстранился, поставил юношу на четвереньки, налег грудью на широкую спину и от прикосновения к гладкой коже и крепким мышцам другого мужчины почувствовал, как теплая волна прокатилась внизу живота. Его желание было особенно велико от мысли о том, что его любовник ни о чем не подозревает. Время настало.
Левой рукой он сжал плечо Инира и, привстав, потянулся за кинжалом, лежащим на куче скинутой им одежды. Вынул его из ножен, и пальцы сомкнулись па рукоятке.
Затем наклонился вперед и ударил, погружая обнаженное лезвие в спину предателя.
Глава 20
Наблюдая, как Дафидд доит корову, Рика слушала его болтовню. Вдруг до ее слуха донеслись какие-то голоса, негромкие и неясные. Казалось даже, что два человека намеренно говорят негромко, иначе в вечерней тишине их слова были бы слышны далеко.
Из любопытства Рика приподнялась с места и, посмотрев в направлении голосов, увидела двух мужчин — белокурого и темноволосого, стоящих в воротах.
Ее охватило беспокойство. Не было никаких видимых причин: ни выражения лиц, ни позы не давали повода для волнения, но, увидев Галена и Церрикса вместе, она испугалась. Это не был темный, всеохватывающий страх, который ощущает человек перед лицом опасности, а мимолетная тревога.
— Что здесь делает Церрикс?
Вопрос Дафидда прозвучал словно эхо ее мыслей.
— Я…я не знаю, — тихо сказала Рика и посмотрела на Дафидда, который старался из-под коровьего вымени разглядеть людей в другом конце двора. — Может быть, что-нибудь случилось с кем-то из римлян…
Дафидд быстро повернулся, и сомнение прозвучало в его голосе.
— Раньше он никогда не приходил.
— Может быть, раньше не возникало подобных вопросов. — Рика попыталась придать своему голосу легкий и шутливый оттенок, потом потянулась и потрепала его по голове. — Ты слишком много думаешь и слишком медленно работаешь. Заканчивай. Мне нужно готовить ужин, иначе нам придется есть в темноте.
Только услышав шипение и всплеск, Рика снова взглянула на мужчин. Они отошли от ворот и теперь беседовали, присев на корточки под небольшой сосной внутри двора. Они были совершенно поглощены беседой, и у Рики забилось сердце и участилось дыхание. Ее наполнило ощущение страха, и она отвернулась.
Разговаривая, Церрикс следил за выражением лица сидящего напротив него человека. Римлянин слушал, не выдавая своих чувств. Даже известие о смерти подчиненного не изменило выражение смуглого лица.
Церрикс закончил, и его собеседник слегка шевельнулся, как бы разминая затекшие ноги.
— А что с твоим осведомителем? — спросил он. В голосе, столь же тренированном, как и лицо, также не было ни следа эмоций.
— Мертв, — коротко ответил Церрикс и заметил, как небольшое движение собеседника позволило тому лучше видеть женщину и мальчика на другом конце двора. С тайным удовлетворением он спросил себя, осознавал ли этот непреклонный солдат Рима, сколь многое в нем выдавало это, казавшееся незначительным движение.
— Разумный человек никогда не стал бы так рисковать… и спешить, — как бы про себя пробормотал он.
Церрикс понял, о ком он говорит.
— Маурик уже перешел грань закона и разумности. Его честь разъедена желчью несостоявшихся амбиций. Однако для многих текущая в нем королевская кровь оправдывает его поступки.
— Сколько человек, по-твоему, ушли с ним?
На прямой вопрос последовал столь же прямой ответ.
— Около сорока. Немного. — Церрикс помолчал. Если уж доверять, то нужно доверять до конца. И продолжил: — Но есть много бродячих шаек, и он может объединиться с ними. Ему нужно только разжечь искру войны, заставить ваши легионы в отместку выступить против какой-нибудь беззащитной деревни, и тогда вспыхнет пламя всеобщего восстания. Тогда тысячи одобрят его и соберутся под его знамена.
Римлянин ответил не сразу. Он подобрал небольшую палочку и покрутил ее в руках. Наконец, не отрывая от нее взгляда, сказал:
— Ты знаешь, что это будет смертным приговором для каждого ордовика, живущего в этих горах: мужчине ли, женщине или ребенку. Ни одно живое существо, включая скот, не избежит этой участи. Твой народ, — он переломил палку, отбросил обломки в сторону и поднял голову, — исчезнет с лица земли, король Церрикс.
В Церриксе вспыхнули гнев и гордость.
— Мы не сухие ветки, римлянин, чтобы так легко сломаться под пятой Рима. Мы могучи и непреклонны, как священный дуб. Чтобы очистить от нас эти горы, вам придется предать огню каждый лес, каждую рощу. И даже тогда, в огне, мы будем проклинать вас и бороться до последнего вздоха!
— Я это знаю, — ответил его собеседник еле слышно. Его тон застал Церрикса врасплох. Замолчав, он незаметно следил, как темный взгляд собеседника скользнул по женщине и мальчику.
Говорят, по глазам можно узнать, что творится в душе человека. Возможно, это правда, потому что Церрикс заметил в них нечто, чего прежде не было. Невозмутимый солдат Рима только что пережил ужас — не за свою жизнь, так мало для него значащую, а за жизни этих двоих, которых полюбил.
Центурион мигнул, и выражение исчезло, он переборол чувство и сплюнул.
Церриксу захотелось сказать ему, что это не поможет. Как хорошо он знал это! Человек может плеваться, пока его рот не пересохнет. Но этот горький, металлический привкус останется во рту — постоянное напоминание о его страхах.
Гален заставил себя отбросить все мысли, кроме одной. С этого мгновения все должно быть по-другому. Теперь он обязан — ради них — снова стать самим собой и вести себя так, как требовали обстоятельства. Он пронзительно взглянул на Церрикса. Времена полуправды, полудоверия и полузнания окончились. Теперь между ними должно быть абсолютное доверие.
