Жюльетта Бенцони - Сделка с дьяволом
Фелисия ответила не сразу. В глубине души она понимала, что все кончено, все ее планы рухнули, но все еще цеплялась за свое страстное желание вырвать сына Наполеона из его золотой клетки.
— Что вы хотите, чтобы я сделала? — наконец вздохнула она.
— Вы должны ему сказать, что не все еще готово, что нет паспорта… что мадам де Лозарг больна и не может ехать. Он особенно надеется уехать из Вены вместе с ней… но поскольку ее сегодня нет с вами… Надо, чтобы вы сами ему сказали…
— Понимаете ли вы, Ваше Высочество, чего вы требуете от меня? — проговорила Фелисия дрогнувшим голосом.
— Я понимаю. Но я обращаюсь к вашему сердцу женщины. Франц… обречен.
— В таком случае ему, может быть, хотелось бы умереть на родине?
— Да. Но можете ли вы поклясться, что он дотянет до границы? У меня здесь есть хоть один шанс из миллиона его спасти. Так оставьте мне этот шанс!
Фелисия опустила голову. Она понимала, что столкнулась с непреодолимым препятствием, что судьба ополчилась против него, отправив его отца умирать на остров, а его в Вену, полную музыки. Его же любила только эта женщина, такая молодая и сильная, но теперь не скрывающая своего отчаяния. Гордая София сейчас, не скрываясь, плакала. И Фелисия могла поклясться, что она готова была броситься на колени, чтобы убедить ее оставить ей умирающего юношу, который, вместе с ее сыном, был ее единственной любовью…
— Не плачьте. Ваше Высочество, — проговорила она наконец. — Он все поймет, если вас увидит. Я сейчас поговорю с ним. Потом… вы позовете на помощь, после того как мы выберемся отсюда…
Она медленно подошла к принцу, который, лежа на широком плече Тимура, постепенно успокаивался.
И она увидела новое черное пятно на белом галстуке, который развязывал на нем Тимур…
— Ну что же, мадам, вы уже попрощались с эрцгерцогиней? — проговорил он, стараясь улыбнуться. — Мне кажется, пора… ехать?
— Но не сегодня, монсеньор! Я только что сказала ее высочеству…
— Мы… не едем? Но… почему?
— Мадам де Лозарг больна… Не может ехать. Лихорадка… Я не могу ее оставить.
— Ах!
Он помолчал, потом проговорил хрипло, голосом, который напоминал шелест бумаги:
— Вы правы. Ни за что на свете… я не хотел бы… никому причинять вред… Вы помните: я ставил такое условие в случае моего отъезда… Ну что ж… До следующего раза… Не так ли?
— Да… сир. До следующего раза…
В волнении Фелисия упала на колени и прижалась губами к горящей от лихорадки руке принца. В темноте она все-таки увидела, что принц улыбнулся.
— Не надо плакать, — с бесконечной нежностью проговорил он, — потому что… будет другой раз… А сейчас… я хочу с вами попрощаться, княгиня Орсини! Лечите свою подругу, но особенно… берегите себя… до следующего раза, до нашей встречи. Вы мне… бесконечно дороги…
Несколько минут спустя Фелисия и Тимур перелезли через стену и услышали громкие крики о помощи эрцгерцогини.
— Что это за шум? Что происходит? Где он? — лихорадочно спрашивала графиня Камерата, взбираясь на облучок.
— Он не придет, Леона. И думаю, он никогда не увидит Францию. Он болен. Очень болен. Все кончено!
И несгибаемая, непокорная Фелисия бросилась в карету, забилась в угол и зарыдала, как маленькая девочка, брошенная зимой на морозе. Ей казалось, что больше незачем жить…
На другой день после обеда тяжелая карета отъехала от дворца Пальм, увозя Гортензию и Фелисию, и медленно покатила по Шенкенштрассе. Величественная фигура Тимура возвышалась на облучке, а внутри кареты путешественницы молчали, погруженные каждая в свои думы, и даже не оглянулись назад.
Молчание Фелисии было молчанием человека, потерпевшего катастрофу. Она уезжала из Австрии, не сумев вырвать отсюда ее драгоценного заложника, но очевидно, что никто теперь не сумел бы этого сделать.
Кроме смерти, которая была рядом с ним. Но амазонка все равно чувствовала себя униженной и побежденной.
Может быть, это продлится недолго, ведь она была из тех женщин, которые не склонны долго поддаваться горю.
Скоро, может быть, очень скоро она снова ввяжется в какую-нибудь битву, благо их не надо было искать.
Были итальянские государства, жаждущие свободы и готовые к борьбе против иностранного оккупанта…
Была большая мечта объединения всего полуострова под одним знаменем. Действительно, впереди было много дел, особенно для того, кто хочет отдать за это жизнь. Фелисия намекнула об этом Мармону, который при расставании прошептал дрогнувшим голосом:
— Итак, все кончено! Я больше не увижу вас, потому что путь во Францию мне навсегда заказан…
— Я не француженка, и мне там нечего делать.
Я только провожу Гортензию, потом продам свой особняк на улице Бабилон, который мне больше не нужен, и уеду в Рим. Приезжайте туда ко мне, если вам больше нечего делать. Но торопитесь. Может быть, я там долго не задержусь…
— Куда вы собираетесь? В какую битву вы хотите снова ввязаться? Видно, вы никогда не устанете сражаться, неугомонная вы женщина!
— Такая уж я есть, друг мой! Вам надо с этим смириться. Бог не дал мне любви, но дал стремление к борьбе. Может, хоть один раз он позволит мне одержать победу?
И в то время, как перед мысленным взором Фелисии проносились батальные сцены, Гортензия мечтала лишь о покое. Ей было горько сознавать, что их планы не осуществились, но еще тяжелее переживала она обреченность наследника, такого молодого, красивого и столь несчастливого, которого она любила как брата.
Ей оставалось лишь молиться за него, и она никогда не перестанет этого делать. Ее горе несколько смягчалось лишь тем, что она возвращается домой. Ей казалось, что ее радость возвращения эгоистична, ей было даже немного стыдно перед Фелисией, которая застыла в своем горе. Она время от времени поглядывала на бледный профиль подруги на фоне серой обивки кареты и страдала, что ничем не может ей помочь.
Она тоже не знала, что ее ждало в Комбере, но у нее была любовь, и это было самое верное оружие, которым она могла воспользоваться. Во всяком случае, ее ждал сын… и то спокойствие души, за которое она больше не должна была опасаться, поскольку этот несчастный Батлер уже не будет ей досаждать. Несколько дней тому назад доктор Хофман приезжал к ним во дворец Пальм и сообщил, что ее преследователь умер.
Молодой врач не смог спасти ее бешеного любовника, который скончался, не приходя в сознание.
Молодая женщина почувствовала даже некоторые угрызения совести, услышав об этом, но ее успокоило то, что тот отошел в мир иной без особых страданий и без памяти. Это было лучше, чем то безумие, которое превращало его в дикого зверя… Его похоронят в Бретани, куда его доставит его верный слуга после заупокойной службы во французской церкви. Может быть, неподалеку от зарослей гортензий в его имении в Дурдифе, там, где он впервые заговорил о своей любви к ней? Но эта страница ее жизни была уже перевернута, и теперь Гортензия могла думать о нем с некоей долей сочувствия. За него тоже следовало молиться…
