Анн Голон - Триумф Анжелики
Она посмотрела на маленькую дрожащую фигурку и представила позади нее лицо ее матери, которая будет в отчаянии.
Она ликовала и дрожала от истерической радости. Наконец-то она сможет отомстить, она об этом так долго мечтала.
— Позже мы приедем за тобой, — сказала она, — и тогда мы хорошенько позабавимся, моя маленькая любовь!.. Ты пожалеешь, что родилась на свет, что ты — дочь своей матери.
Она приближалась небольшими шагами, ее глаза сверкали все ближе.
— Да! Ты можешь уже сейчас сожалеть, что ты ее дочь. Хорошенько это усвой. Потому что именно из-за нее я заставлю тебя умереть в муках… Хочешь узнать, что тебя ожидает?
Она вытащила прядку волос Онорины из-под чепца и дернула с такой жестокостью, что оторвала кусок мяса. Онорина не издала ни звука. Она открыла рот и стояла безмолвно.
Амбруазина расхохоталась.
— Вы видите, она стала немой от страха!.. Беспокоиться не нужно. И не стоит устанавливать на двери цепь. Она больше не пошевелится. Пойдем. Мы потеряли много времени, пока догоняли ее. В городе могут удивиться моему отсутствию. После всех церемоний мы вернемся… и отправим ее… сами знаете, куда.
Хоть она и сказала, что не надо, они все-таки установили цепь, и Онорина услышала, как щелкнул ключ в висячем замке.
Это ничего не меняло. Женщина с желтыми глазами была права. Она не убежит, ибо она не может двигаться.
Онорина испытывала чувство страшного стыда и бешенства против самой себя. Это причиняло ей большие страдания, чем рана на лбу, которая кровоточила.
Змея, гипнотизирующая кролика.
«Я — это кролик». Чем больше был ее страх, тем меньше она была способна сопротивляться! Она открывала рот, и ни малейшего звука не раздавалось, и никогда не раздастся. «Вы что, не видите, что она онемела?», — сказала эта женщина, смеясь.
Никогда больше она не сможет бегать, смеяться. Ее мысль застыла, словно в ее голове все превратилось в лед. Ее сердце таяло. Иногда у нее возникало впечатление, что она растворяется в глубине самой себя, как будто она тонула, затем она «всплывала» на поверхность, и это было еще страшнее, ибо тогда она вспоминала.
Время шло, время тянулось… тень надвигалась.
Она различила смутный шум голосов вдалеке, в котором ясно слышался демонический смех.
«Они» возвращались.
«Я хочу умереть».
Дверь открывалась.
Но нет, это была не дверь, а доска в стене, которая была закреплена на одном гвозде и качалась. В щель проскользнула хрупкая и неясная тень. Онорина узнала молодую индианку Катрин, с которой она так здорово пообщалась в приемной в день праздника.
«Катери! Катери! — хотела она закричать. — Помоги!»
Но индианка не могла услышать этот внутренний зов, который не срывался с губ девочки. Она не могла видеть ее, так как было очень темно.
«Она почти слепая!.. Она не увидит меня! Я пропала!»
В своем горе она только повторяла: «Она не увидит меня! Она не увидит меня!» Потом она поняла, и от радости чуть не потеряла сознание, что Катрин Тетаквита проникла сюда, чтобы спасти именно ее, что именно маленькую Онорину она хотела отыскать.
Ибо, наконец наткнувшись на нее, как на застывшую фигуру из воска или дерева, она нежно и торжествующе улыбнулась.
Снаружи приближались голоса и сатанинский смех.
Молодая индианка приложила палец к губам. Она дала знак Онорине, чтобы та следовала за ней. Затем, поняв, что ребенок не был способен двигаться, она взяла ее на руки, хоть сама была очень хрупкой.
Те, кто приехал и был за дверью, не торопились повернуть ключ в замке, они были уверены в беспомощности своей жертвы и смаковали предстоящие моменты, когда та, кого они закрыли внутри, будет корчиться от страха и страданий. Только такого рода удовольствия и могли их развлекать
— это были демоны, приверженные своей предводительнице, большинство которых потеряло душу и человеческий облик. Они потом вспомнят, что пока они приближались, какая-то индейская женщина промелькнула мимо них с ребенком на руках и исчезла в лабиринте улочек.
— О! Катрин! Ты спасла меня! — сказала Онорина, обняв молодую индианку за шею. — О! Катрин, ты спасла меня из «преисподней»!..
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ОГНИ ОСЕНИ
34
По тропинкам между Кеннебеком и Пенобскотом продвигался караван. Среди шелеста листьев и шума леса раздавались голоса детей.
— Когда приходит несчастье, сэр Кот не появляется.
— Несчастье, а какое оно?
— Это высокий человек черного цвета с большим мешком.
— Может быть, несчастье хочет съесть нашего сэра Кота?
Шарль-Анри и близнецы спорили по поводу отсутствия сэра Кота, который в момент отъезда каравана в Вапассу куда-то исчез, что лишило детей их соратника по играм до следующего лета. И Анжелике это не нравилось. Она, конечно, не боялась за кота. Ему всегда удавалось быть там, где он хотел. Но Анжелика не могла противиться мысли, что если он покидал ее, то на это у него были серьезные причины.
И пока шаги мулов, которые везли детей, и ее лошади раздавались на лесной тропинке, она спрашивала себя, не избегал ли кот того проклятия, которое наложила на нее Дьяволица, словно это было заразной болезнью.
Вот об этом-то сейчас и говорили дети, надежно закрепленные в маленьких креслах на спинах кротких мулов. Они не были глухи к разговорам, которые взволновали весь Голдсборо, и сделали свои выводы из этой истории. Шарль-Анри был одновременно переводчиком и комментатором рассказов близнецов, ибо их язык оставался пока невнятным. Они придумали, как должен выглядеть образ Несчастья — длинная, черная фигура, они почувствовали, что она волнует умы взрослых.
— Я не хочу, чтобы Несчастье съело сэра Кота, — сказала Глориандра, розовые губки которой уже дрожали от приближающихся рыданий.
— Сэр Кот не даст себя съесть, — успокоила ее тотчас Анжелика. — Наоборот, быть может, сэр Кот выцарапает глаза этому Несчастью.
— Но у Несчастья нет глаз, — ответил Раймон-Роже, глядя на нее своими темно-карими глазами, которые контрастировали с вьющимися волосами и нежным цветом лица, и когда он смотрел, то они сразу же выделялись на фоне белой кожи и светлых волос.
Анжелике нравилось детское бормотание.
Она сажала их перед собой по очереди в седло и ощущала, обняв, как бьются их сердца, как работает их мысль, похожая на птичку, только что пробудившуюся и начинающую петь, и знала, что между ними и ей день ото дня крепнет связь, которая будет длиться всю жизнь: «Мое дитя!» — «Моя матушка!».
Голубые глаза Глориандры и ее черные волосы, более красивые, чем самая красивая ночь, и красоты Раймона-Роже «рыжего графа», в котором она уже видела волю к победе в бою, что, безусловно, он взял от отца, с первого дня жизни победив смерть, немного успокаивала ее тревоги.
