У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель

— А вот моя бедная мать так не думала…

— Донья Лаура страдала от чувства вины и потому боялась умирать.

— Ради бога, Хуана, какое еще чувство вины могло быть у моей матери?

— Она поэтому все время плакала.

— У нее ум был расстроен, и она была одержима Леонардо, — сказал Фелипе.

— Леонардо?

— Ну да, Малышом.

— Нет, мой маленький Фелипе, она не вспоминала о Малыше. Она плакала по ребенку Офелии.

— Я не понимаю тебя, Хуана.

— Помните, она забеременела еще до замужества? Так вот, ребенок не умер, как тогда сказали.

— Но я сам видел могилу!

— Там пусто. Это была девочка. Ее взяла та женщина, не помню, как ее звали, повитуха. Мне рассказала об этом донья Лаура, потому она и плакала, но она во всем слушалась падре Урбину, так что они украли ребенка у Офелии. Она всю жизнь хранила в себе этот обман, это было у нее как гнойник.

Фелипе был склонен отнести эту мрачную историю к бредовым высказываниям матери или почтенному возрасту Хуаны и потому посчитал сказанное абсурдом; кроме того, он подумал, если это правда, то лучше о ней не знать, потому что рассказать сейчас об этом Офелии — значит поступить жестоко и необдуманно, однако Хуана твердо сказала ему, что обещала донье Лауре найти девочку, чтобы отправиться на Небеса, а не оказаться на вечные муки в чистилище, а обещания, данные умирающим, надо свято выполнять. Тогда же он понял, что отговорить Хуану невозможно и придется взять на себя труд все рассказать Офелии, пока она и остальные члены семьи сами не занялись расследованием. Он обещал Хуане навести справки и обо всем ее информировать.

— Начнем со священника, мой маленький Фелипе. Я пойду к нему с вами.

Он не смог ей отказать. Соучастие, соединявшее их на протяжении восьмидесяти лет, и уверенность, с которой она толковала свои намерения, вынудили его подчиниться.

Падре Урбина к тому времени отошел от своих обязанностей, он жил в приюте для престарелых священников, на попечении монахинь. Было нетрудно найти его и договориться о встрече; он был вполне в своем уме и прекрасно помнил своих старинных прихожан, особенно семью дель Солар. Он принял Фелипе и Хуану, извинившись, что не смог лично соборовать донью Лауру, поскольку перенес операцию на кишечнике и потом долго выздоравливал. Фелипе без околичностей передал ему все то, что рассказала Хуана. Учитывая свой опыт адвоката, он подготовился к трудному диалогу, чтобы припереть прелата к стене и вынудить исповедаться, однако этого не потребовалось.

— Я сделал как лучше для семьи. Я всегда очень внимательно относился к выбору приемных родителей. В первую очередь они должны были быть добропорядочными католиками, — сказал падре Урбина.

— Вы хотите сказать, что случай с Офелией не единственный?

— Девушек, забеременевших вне брака, как Офелия, было много, но такая упрямая — она одна. Обычно все соглашались избавиться от младенцев. А что еще им оставалось делать?

— То есть других вам не приходилось обманывать, чтобы украсть новорожденное дитя?

— Я не позволю вам меня оскорблять, дон Фелипе! То были девушки из хороших семей. Моей обязанностью было защитить их и избежать скандала.

— Вы сами и есть скандал, под защитой Церкви вы совершили преступление, лучше сказать, множество преступлений. За такое сажают в тюрьму. Вы уже в том возрасте, когда вас нельзя заставить платить за последствия, но я требую, чтобы вы сказали мне, кому отдали девочку Офелии. И учтите, я пойду до конца.

Висенте Урбина не записывал ни данные семей, в которые отдавал детей, ни данные младенцев. Он лично осуществлял сделку; повитуха Оринда Наранхо занималась только родами и к тому же давным-давно умерла. Тогда вмешалась Хуана Нанкучео и сказала, что, со слов доньи Лауры, девочку отдали каким-то немцам на юге страны. Падре Урбина об этом сразу же забыл, но бабушка новорожденной запомнила.

— Немцам, говоришь? Тогда, должно быть, это кто-то из Вальдивии, — пробормотал епископ.

Фамилию он не помнил, но был уверен, что девочка попала в достойную семью и ни в чем не нуждается; то были люди с достатком. Это замечание навело Фелипе на мысль о денежных махинациях — что-то вроде круговой поруки; короче говоря, монсеньор занимался продажей детей. Впрочем, он оставил свои намерения вытянуть что-либо из падре и сконцентрировался на том, чтобы проследить путь подношений, полученных церковью через Висенте Урбину в те времена. Будет трудно добраться до этой бухгалтерии, однако шанс есть; надо обратиться к знающему человеку. Он предположил, что деньги всегда оставляют след, и не ошибся. Пришлось ждать восемь месяцев, прежде чем он наконец собрал всю необходимую информацию. Он был в ту пору в Лондоне, где его, несмотря на расстояние, донимала посланиями из двух строчек, написанных на почтовых открытках, испещренных чудовищными грамматическими и орфографическими ошибками, Хуана Нанкучео, напоминая ему о взятой на себя ответственности. Старая женщина писала их с огромных трудом и отправляла тайком, поскольку решила хранить секрет до тех пор, пока Фелипе не решит проблему. Он отвечал ей, что нужно быть терпеливой, но она не могла следовать этому совету, поскольку вела счет дням, которые ей оставались на этом свете; прежде чем уйти, она должна найти потерянную девочку и избавить донью Лауру от чистилища. Фелипе спросил, откуда Хуана может знать точную дату своей смерти, и та ответила, что этот день она обвела красным кружочком в календаре, который висит на кухне. Она переехала в дом Офелии, впервые в жизни не работала и занималась собственными похоронами.

В одну из пятниц декабря Фелипе получил по почте отчет о денежных поступлениях, полученных падре Висенте Урбиной в 1942 году. Сведения, привлекшие его внимание, относились к Вальтеру и Хельге Шнаке, согласно его информатору, владельцам процветающей мебельной фабрики, имевшей множество филиалов в разных городах на юге страны, которыми руководили их сыновья и зять. Как и говорил Урбина, семья была состоятельная. Настал час снова ехать в Чили и встретиться с Офелией.

Фелипе нашел сестру в мастерской, где она смешивала краски, точнее, в промерзлом сарае, где пахло скипидаром и повсюду свисали кружева паутины; она еще больше располнела, была в каких-то лохмотьях, поверх которых носила ортопедический корсет, потому что у нее болела спина, а на голове красовались немытые заросли седых волос. Хуана сидела в углу в пальто, холщовой шляпе и в перчатках и была такая, как всегда.

— Не похоже, что ты собралась умирать, — приветствовал ее Фелипе, целуя в лоб.

Он тщательно приготовил сочувственные слова, намереваясь сообщить сестре о том, что у нее есть дочь, но витиеватая речь не понадобилась, поскольку это открытие вызвало в ней лишь смутное любопытство, как будто речь шла о посторонних сплетнях.

— Я думаю, ты хочешь с ней познакомиться, — сказал Фелипе.

Офелия ответила, что придется немного подождать, поскольку она занята в одном проекте настенной живописи. Тогда вмешалась Хуана и сказала, что в таком случае она поедет одна, потому что хочет увидеть девочку собственными глазами и умереть со спокойной душой. В результате они поехали втроем.

Хуана Нанкучео видела Ингрид только один раз. Успокоившись после этого единственного визита, она пообщалась с доньей Лаурой, как делала каждый вечер между двумя молитвами, и объяснила той, что ее внучка нашлась, она искупила свою вину и теперь может перебираться на Небеса. До обозначенной на календаре даты оставалось двадцать четыре дня. Она легла на кровать, окруженная фигурками святых в изголовье и фотографиями любимых людей — все из семьи дель Солар, — и приготовилась умереть от голода. Больше она не ела и не пила, только иногда смачивала кусочком льда пересохшие губы. Она ушла без волнений и боли за несколько дней до предполагаемого дня.

— Она поторопилась, — сказал безутешный Фелипе, чувствуя себя осиротевшим.

Он отверг обычный сосновый ящик, купленный Хуаной, который стоял у нее в комнате в ногах кровати, и похоронил в гробу орехового дерева с бронзовыми заклепками в фамильной усыпальнице дель Соларов, рядом со своими родителями.