Ширин Мелек - Кёсем-султан. Величественный век
Иногда шахзаде вставал, прохаживался по комнате, взмахивал руками, будто большая птица, собирающаяся взлететь, делал какие-то телодвижения, со стороны напоминающие поклоны (кому же он там кланялся, в сокрытых от всего остального человечества мыслях и видениях?), – но потом снова возвращался на прежнее место. Перебирал истончившимися, ослабевшими пальцами свои самодельные четки, улыбался или хмурился, смотрел вверх, на плывущие куда-то облака. Понимал ли он, какие перемены вскоре ждут его, именно и прежде всего его, а потом уж всю Блистательную Порту? Догадывался ли о своей дальнейшей судьбе? Знал ли, чего ждет он сам? Ведь даже в темноте бывают моменты просветления, и тогда человек просыпается, идет на этот свет, становится прежним…
Надежда на это есть. Но пока Мустафа – не в игре. С того уже по-настоящему далекого дня, когда удар Яхьи, предназначавшийся другому, обрушился на голову младшего, а не старшего брата.
* * *– Есть еще третий Мустафа… – неохотно произнесла Кёсем. Покосилась на Мариту – но доверенная служанка сидела неподвижно, не давая понять, ясно ли ей, про кого идет речь.
Другой Мустафа-ага. Не евнух и не чернокожий: оруженосец султана. Пока Ахмед жив, оруженосец его – во дворце ли, на поле боя ли, – мелкая сошка. Человек с двумя саблями: своей и султанской, которую он в нужный момент должен подать своему господину и повелителю. Так ли велика важность, что клинок этой второй сабли – из струйчатого индийского булата, равного которому на свете нет?
Если султану суждено пасть в бою, то оруженосец падет много раньше. А вот когда господин и повелитель уходит от старости или болезни, то носитель двух сабель имеет право его пережить… Но судьба его зыбка, как струйка дыма, потому что у нового султана уже есть свой собственный оруженосец.
Всегда раньше был. Даже у шахзаде Османа уже есть. А вот у шахзаде Мустафы – нет.
И на краткий, неуловимый миг струйка дыма может обрести прочность стали. Потому что, ранее чем названо имя нового султана, именно оруженосец прежнего считается командиром всех воинских сил, что сосредоточены в пределах дворцовых стен. Он многое может в эти часы. И ему тоже многое можно предложить. Вплоть до поста санджак-бея в какой-нибудь ключевой провинции. Неплохо для хранителя султанской сабли!
Да, надо использовать этот козырь. Но как же тяжело, о Аллах, сделать этот шаг, означающий: ты смирилась с тем, что Ахмед уже вычеркнут из списка живых.
– И еще Халиме-султан, – подсказала Марита, глядя в пол.
– Не одобряешь? – прямо спросила Кёсем.
Та сделала неопределенный жест, означающий: «О, моя госпожа, да как же ничтожная служанка может одобрять или не одобрять решение великой хасеки Кёсем-султан!» Но смотрела при этом по-прежнему в пол. Она выполнит свой долг, но подруга ее госпожи и ей самой не посторонний человек. Можно сказать, тоже ближайшая подруга, почти сестра… Нелегкое это дело – быть наперсницей хасеки!
– Я не предаю свою подругу, – сказала Кёсем чуть резче, чем намеревалась. – Просто знай и пойми: Хадидже… Махфируз угасает. И с ней угасает клятва ее. А Осман… Он, конечно, хороший мальчик – но он ни в чем не клялся. Ни своей матери, ни мне.
– Ни своим сводным братьям… – прошептала Марита, мгновенно поняв и приняв правду своей хозяйки. – Твоим сыновьям, госпожа…
– Именно так. Еще день назад я была готова сражаться за него, как львица, собиралась сказать своему сыну: «Ты не станешь султаном, стань вместо этого опорой брата своего, ведь ему тяжелее, чем тебе!..» Но сейчас…
Кёсем остановилась, не зная, как объяснить то странное, что ощутила вчера. Но наперсница испуганно смотрела на нее округлившимися глазами и часто кивала.
– Воистину, госпожа: а я-то, дура, понять не умела… Как раз вчера. И суток не прошло.
– Ты тоже это почувствовала?.. – Голос Кёсем упал до шепота. Все-таки она даже сейчас надеялась, что ошибается.
– Ой, госпожа, почувствовала или нашептал мне кто невидимый, – Марита выразительно указала пальцем вверх, – но что-то с нашим… с шахзаде Османом не то. Словно переменился он, другим человеком стал. Когда вышел из отцовской опочивальни…
– Вот как? – медленно произнесла Кёсем. – А почему я этого не знаю?
– Я решила тебя не огорчать, госпожа. – В голосе Мариты не звучало раскаяния или страха. – Ведь отец… То есть султан, господин наш и повелитель, он ведь послал за своим старшим сыном, чтобы, ну… А ты только за час до того уснула, утомленная бдением у его ложа.
«Чтобы попрощаться», – догадалась Кёсем. И снова, который уже раз, ощутила тупую боль в сердце.
– Так что ты права, госпожа, а я ошибалась: мать ему теперь не указ. Значит, пусть Халиме-султан, матушка нашего шахзаде Мустафы, возвращается из старых палат в новые. Пусть она примет звание валиде. Все равно ей со своим сыном без тебя, госпожа, и слова не сказать. Так что будете им править вдвоем: ты и она…
Взгляд Кёсем мгновенно отвердел – и служанка замолкла, по-настоящему испуганная. Рано, ох, рано заговорила она о том, кто будет управлять новым султаном!
…Но тут и наступило время, когда звучит голос муэдзина. Правоверные исполняли молитву, солнце медленно поднималось над городом, а с ним возвращались и будничные заботы, и повседневные дела, и необходимость жить и трудиться – все как обычно. И, конечно же, за пределами дворца о болезни султана говорили лишь в связи с возможными переменами (дай Аллах ему здоровья, не делай нас безутешными и скорбящими!), но в остальном жизнь текла по раз и навсегда заведенному порядку, двигалась, как колесо арбы по проложенной годами колее.
Что простым жителям до жизни там, в средоточии власти? Их она напрямую не касается: плати налоги и ни о чем не думай. Все в этом мире проходит, все в этом мире пыль под ногами Всевышнего.
* * *Ахмед умер этим же утром.
Столько лет они с Мустафой проживали разные судьбы, а вот сейчас – сравнялись: горячечная лихорадка уподобилась безумию. С той лишь разницей, что коснулось оно тела, а не разума: султан был в памяти, видел прежними глазами, понимал, кто и что вокруг. Иногда. Правда, случалось такое все реже и реже, лишь на короткие минуты, когда жар отступал. Тогда свет ненадолго освещал то немногое, что оставалось от прежнего Ахмеда. И сердце Кёсем, все эти часы неотлучно находившейся у его ложа, тогда радовалось вместе с ним.
Нарбани делал все возможное, но он-то понимал, с чем имеет дело. И пришел момент, когда лекарь развел руками, печально посмотрел на хасеки-султан, молча поклонился и вышел. Все было понятно без слов.
Кёсем сидела рядом с Ахмедом, вслушиваясь в натужное дыхание, ловя обрывки слов, которые тот в беспамятстве произносил, глотая слезы и разрывая душу отчаяньем и бессилием. Ахмеду было легче: кажется, она присутствовала рядом с ним и в его бреду, но как-то иначе, словно он уже из другого мира все видел.
