Елена Арсеньева - Возвращение в никуда (Нина Кривошеина)
Лицом, а не спиной, как поворачивалась «старшая» эмиграция, считавшая, что с ней из России ушла соль земли и что «там» просто ничего уже нет. Однако младороссы впадали порой в нелепое и почти смехотворное преклонение перед «достижениями» Советов. Однажды Нина услышала сообщение о промышленных и технических достижениях в Советском Союзе, из которого выходило, что до 1920 года в России вообще не было ни промышленности, ни техники… И она взялась доказать, насколько такое мнение ошибочно. Собрав в памяти все, что знала о развитии российской тяжелой промышленности от своего отца, она рассказала о фабриках московского и волжского купечества, о теплоходах на Волге, о телефонизации (одной из старейших в Европе!) и т.п. Кончилось дело так: многие признались, что первый раз в жизни все это слышат.
Между тем Игорь Кривошеий нашел близкие ему идеи в масонской ложе среди масонов-монархистов.
А вскоре случилось событие, которое надолго отвлекло Нину от политических игр:
6 июля 1934 года появился на свет (именно появился — в результате кесарева сечения!) ее сын Никита. Летом 1938 года Нина в первый раз повезла его к сестре в Белград — там в сентябре их и застала весть о войне, о том, что во Франции уже объявлена всеобщая мобилизация. Это было тотчас после того, как немцы оккупировали Чехию. Паника воцарилась страшная. Нина боялась, что вернуться во Францию не удастся, если объявят военное положение, поэтому ринулась с Никитой домой, в сумасшедше тяжелое путешествие. Наконец прибыла в темный Париж, где все фонари были уже затемнены, вокзал тесно окружен конной полицией и в самом деле шла мобилизация… А через три недели умер ее отец..
Елена Исаакиевна уехала в Грецию к родственникам. Нина всецело погрузилась в воспитание сына — няни у нее не было.
Летом 1940 года Нина с Никитой жили в деревне и внезапно угодили в самое пекло, ну просто к черту в зубы, потому что именно Шабри на реке Шэр оказался местом последнего сражения, данного армией генерала Вейгана незадолго до позорного перемирия в Монтуаре, отдавшего Францию врагу, и бесконечное количество беглецов прошло через деревню. То, что немецкая армия скоро появится и в Шабри, становилось все яснее. В каждом дворе рыли траншеи на случай обстрела, в любую минуту все были готовы к эвакуации.
Наступило 18 июня. Париж был уже занят, и войска вермахта безудержно стремились к югу и западу от столицы Франции.
В этот трагический день генерал де Голль произнес по радио свой знаменитый призыв к сопротивлению и продолжению войны вне территории Франции.
Радиоприемник стоял на стуле, Нина опустилась перед ним на колени и накинула на голову два одеяла, чтобы лучше слышать.
Сперва она растерялась: трансляция была из Лондона, и неизвестный генерал призывал продолжать борьбу. Франция проиграла лишь одно сражение, а не войну, говорил он и обращался ко всем офицерам, солдатам, военным инженерам, летчикам и морякам — вступайте в ряды войск свободной Франции, через два часа будет открыта запись по такому-то адресу в Лондоне! Закончил он словами: «Vive la France !» Нина высовывала голову из-под одеял и сообщала всем домашним, что услышала. Кто-то восклицал — да кто же это? От чьего имени он говорит? Да как же это в Лондоне записываться?.. Все были чрезвычайно взволнованы, кто-то даже заплакал. (Уже после войны Нина узнала, что де Голль с трудом выговорил себе время на английском радиовещании, приехал на такси со своим адъютантом).
Скоро Франция была оккупирована.
В конце октября Кривошеины с большим трудом вернулись домой, в Париж. Ей трудно было поверить — немецкие военные на улицах Парижа! Нина два дня не решалась выйти из дома, приняла твердое решение: выходя на улицу, немцев просто не видеть.
Это оказалось отличным приемом, и вскоре она уже спокойно шла за покупками или стояла в очереди за картошкой и овощами, начисто игнорируя встречавшихся офицеров, которые поселились в роскошных гостиницах квартала.
Зима была холодная. Почти все школы были закрыты, детей на улицах Парижа не было видно. В феврале грянула эпидемия гриппа, в жару и диком бронхите валялись целые семьи. Кривошеины жили в старом доме, где в каждой комнате был камин; уголь в зиму можно было достать, Нина топила в столовой печку медленного сгорания, так называемую «саламандру», и от холода семья не страдала. Но питались они плохо, скудно, однообразно, сахара почти не видели, да и соль было трудно достать.
Нина понимала, что сыну нужно общаться с ровесниками, и с трудом устроила его в частную школу на противоположном берегу Сены — не слишком далеко, ходу около четверти часа. И вот они по утрам начали ходить в эту школу. Морозы стояли для Парижа небывалые: минус 15, даже минус 18[1], снегу было уйма, его никто не убирал, и он громадными сугробами лежал вдоль тротуаров.
К весне на улицах Парижа появились автобусы на газогенераторных установках, метро работало более или менее исправно, частных машин не было, такси тоже. Одни немцы гоняли на серых военных машинах — ездили с бешеной быстротой и не обращали внимания на пешеходов. Появились велосипедные «рикши» (коляску везли двое).
Никита никак не мог приспособиться к «новой жизни»… Как-то Нина приболела, и за Никитой смотрела одна милая русская дама по имени Варвара Ильинична. Она водила Никиту в школу и гулять. А в те дни по Парижу сновало бесконечное количество брошенных собак. Около дома, где жили Кривошеины, сновал белый фокстерьер — Нина с Никитой его несколько раз встречали и очень жалели. Этот фоксик вдруг попался навстречу Никите и Варваре, когда они шли из школы, а сразу за собачкой шел, прогуливаясь, высокий немецкий офицер в шинели, в форменной фуражке, со стеком в руке и… с моноклем в глазу! Таких почти карикатурных фигур в немецкой армии уже было мало. Внезапно Никита вырвал руку из Варвариной руки, подбежал к офицеру, встал перед ним, загородив путь, и громко закричал по-французски:
— Возьмите эту собаку! Вы должны ее взять, из-за вас она потеряла свой дом!
Немец, оказалось, хорошо знал французский. Он нагнулся к Никите и сказал:
— Но, мой мальчик, я не могу взять собаку, она не моя.
Никита с плачем стал бить офицера кулачками по шинели и все твердил:
— Это вы виноваты!..
Прохожие остановливались, таращились с ужасом. Но немец довольно добродушно повторял:
— Я сожалею, я сожалею…
Тут бедная, оторопевшая от неожиданности и страха Варвара опомнилась, подбежала и схватила Никиту за руку.
Немец покачал головой, отдал Варваре честь и пошел дальше, а Варвара, не помня себя от страха, дотащила заплаканного Никиту до дома. Конечно, ему невероятно повезло: он нарвался, так сказать, на порядочного человека. Инцидент мог закончиться и плачевно, бывали случаи, когда из-за неосторожного слова ребенка, сказанного при немцах, происходили большие неприятности.
