Кейт Фернивалл - Жемчужина Санкт-Петербурга
— Mademoiselle Валентина.
— Да, madame.
— Помните, что сегодня вы будете играть не для когонибудь, а для самого императора.
— Да, madame.
Сегодня она сыграет шопеновский ноктюрн мибемоль мажор лучше, чем когдалибо.
Йенс Фриис посмотрел на большие часы на стене. День, словно замерзающий в степи путник, двигался мучительно медленно, и инженера давно уже тянуло на зевоту.
Он вытянул ноги и поменял положение. Бесконечные стихотворения и песни уже порядком наскучили ему и начали выводить из себя не меньше, чем неудобные кресла, совершенно не приспособленные для таких, как он, — людей, у которых ноги, как у жирафа. Еще больше раздражало то, что графиня Серова притащила его на этот скучный школьный концерт именно тогда, когда у него совершенно не было времени — сегодня утром привезли чертежи нового узла, и ему нужно было как можно скорее приступить к их изучению. И вообще, в зале было холодно, как в могиле. Как только эти несчастные девочки переносят такой холод? На расставленных вдоль стен скамьях ряды учениц в темных платьях с белыми пелеринками и передниками… Институтки сидели прямо и неподвижно, словно какието снежные изваяния.
Вздохнув, Йенс перевел взгляд на выступавшую. Приятный голосок, ничего особенного, но песня (сочинение одного из тех безликих немецких композиторов, которых он терпеть не мог) наводила тоску и казалась бесконечной. Он посмотрел на дверь и подумал, не попытаться ли незаметно улизнуть.
— Йенс, — шепнула сидевшая рядом графиня Наталья, — веди себя прилично.
— Я боюсь, что столь изысканные наслаждения не предназначены для моего грубого разума.
Она выразительно посмотрела на него голубыми глазами и отвернулась. Он чувствовал запах ее духов, скорее всего, французских, как и ее шляпка и легкомысленный наряд из шелка и перьев, от вида которого ему хотелось смеяться. Длинное узкое платье нежнейшего зеленого оттенка подчеркивало ее подевичьи узкобедрую фигуру, хотя ей, как он думал, было около тридцати. На ушах и шее Серовой блестели изумруды. По крайней мере, вкус у нее был прекрасный. Йенс, сын датского типографа, вырос в Копенгагене и с малолетства различал только один запах — запах типографской краски. Теперь же, двадцати семи лет от роду, в СанктПетербурге ему приходилось учиться различать более тонкие ароматы.
— Ты обращаешь на себя внимание. Слушай Марию, — чуть слышно шепнула Серова инженеру.
Ага, так эта певчая птичка — Мария, племянница графини. Он смутно припомнил, что уже видел ее — два года назад, когда Наталья притащила его сюда на какойто очередной концерт. Тогда Йенс имел честь впервые встретиться с государем. Графиня Серова представила его Николаю, об этом не следовало забывать. Он многим обязан этой женщине, даже несмотря на то, что граф Серов, ее муж, довольно часто пользовался его профессиональными навыками для инженерных работ, которые велись в поместье Натальи.
На этот раз царь сидел с прямой как стрела спиной на высоком кресле в самом центре зала, и невозможно было определить, то ли он скучает, то ли наслаждается происходящим, — настолько неподвижно было его лицо. Он был невысок ростом и прятал свой слабый подбородок за выступающей клинышком бородой, так же как свое субтильное тело он скрывал за громоздкой военной формой, которая специально была пошита так, чтобы зрительно увеличивать размер, тем самым внушая уважение. Сегодня он был облачен в китель переливчатого синего цвета, отягощенный множеством орденов и золотых позументов.
Йенс был не единственным, кто считал Николая Романова человеком, вовсе не подходящим для роли царя, в отличие от его отца, Александра III, медвежатого здоровяка метра и девяноста трех сантиметров росту, который в бытность свою самодержцем совершенно не задумывался о том, что должен вести себя, как железный кулак Божьего Провидения. Но сейчас как никогда ранее Россия стояла на краю пропасти, готовая перерезать собственное горло, и ей отчаянно требовался мудрый и сильный правитель.
— Браво! — воскликнул царь. — Прекрасно, mademoiselle Мария!
Весь зал разразился рукоплесканиями. Племянница, слава Богу, закончила пение, и Йенс облегченно вздохнул, потому что теперь ему можно было уйти и приступитьтаки к работе. Но вдруг, почти без перехода, зазвучал рояль, занимавший почти всю дальнюю часть помещения, и большой зал с высоким потолком наполнился музыкой. Йенс про себя зарычал. Это было чтото из Шопена, одного из его самых нелюбимых композиторов, чьи заунывные, полные безнадежности мелодии напоминали ему кошачьи песни. Он посмотрел на исполнительницу и увидел стройное юное создание с гривой густых черных волос, перевязанных на затылке черной лентой. «Лет ей, верно, семнадцать, — решил он, — может быть, восемнадцать». Она была в форме Екатерининского института и должна была бы выглядеть такой же нескладной и безликой, как и остальные ученицы, но чтото неопределенное притягивало к ней внимание, чтото в ее руках, которые двигались с гипнотической грацией, как будто были частью самой музыки.
У нее были маленькие сильные пальцы, которые порхали над клавишами, олицетворяя чтото незримое, какуюто часть ее внутреннего мира, которую невозможно уловить. Музыка лилась, наполняя Йенса своей красотой, и вдруг, когда он был совершенно к этому не готов, захватила его. Он закрыл глаза, ощущая, как мелодия оживает в душе, как ноты прикасаются к самым потаенным уголкам его души, оставляя на них открытые кровоточащие раны. Усилием воли он заставил себя открыть глаза и устремил взгляд на девушку, которая смогла превратить музыку в такое оружие.
Она сидела перед роялем на стуле, но тело ее не двигалось, не раскачивалось и не изгибалось, как у иных пианистов. Играли только ее руки и голова. Они были частью музыки, больше не принадлежали девушке. Кожа ее цветом походила на слоновью кость, а лицо было почти лишено всякого выражения, все, кроме глаз. Глаза ее были огромны и темны, исполнены чувства, которое Йенсу показалось более сходным с яростью, чем с исполнительским упоением. Откуда в такой юной девушке такая сила? Она точно впитывала ее с каждым вдохом.
Наконец музыка затихла, и девушка наклонила голову. Темные волосы, упав, закрыли ее лицо, и она осторожным движением сложила руки на коленях. По телу ее пробежала дрожь, когда тишина наполнила зал. Йенс посмотрел на царя. По щекам Николая текли слезы, чего сам государь, похоже, не замечал. Император медленно поднял руки и захлопал, зал тут же подхватил это, превратив в овацию, и уже через миг рукоплескания неслись со всех сторон. Йенс снова посмотрел на молодую пианистку. Она не сменила позу, только повернула голову, и теперь ее яркие карие глаза смотрели прямо на него. Это было совершенной нелепостью, но он мог бы поклясться, что она смотрит на него с какойто злобой.
