Пьер Лоти - Невольница гарема
– Эфенди, – сказал он, – я все бросил – друзей, страну, лодку – и последовал за тобой.
Мне уже приходилось убеждаться в том, что среди бедняков более чем где-либо можно встретить столь полное и сердечное изъявление доверия.
И, уж конечно, я предпочитаю иметь дело именно с ними, не опасаясь пострадать от эгоизма и мелочности.
IIIВсе глаголы у Самуила кончаются на ате; обо всем, что производит шум, он говорит: «фате бум». «Если Самуил сядет на лошадь, – говорит он, – Самуил фате бум!» (Читайте: «Самуил упадет».)
Его рассуждения бессвязны и непоследовательны, как у ребенка.
Его религиозные взгляды отражают его простодушие и наивность; его суеверия своеобразны, а наблюдения нелепы.
Особенно он забавен тогда, когда напускает на себя серьезность.
IVЛОТИ – ОТ ЕГО СЕСТРЫ
Брайтбери, август 1876
Дорогой брат!
Ты бежишь, ты летишь, ты меняешь обстановку, ты едва остановился и вот снова в полете, как птичка, которую нипочем не поймать. Бедная маленькая птичка, капризная, гонимая ветрами, игрушка миражей, она не нашла еще места, где преклонит усталую головку, где расправит трепещущие крылышки.
Мираж Салоник, всюду мираж! Кружение, постоянное кружение до тех пор, пока, утомленный нескончаемым полетом, ты не решишь вернуться к жизни и не опустишься на свежую зеленую ветку… Нет, ты не сломаешь свои крылышки и не упадешь в бездну, потому что Бог маленьких птичек сказал свое слово и ангелы оберегают легкомысленную, дорогую мне голову.
Так или иначе – все кончено! Ты не приедешь в этом году, не посидишь под липами! Наступит зима, а ты так и не пройдешься по нашему газону! Пять лет я смотрела, как цветут наши цветы, как хорошеют тенистые аллеи, и тешила себя надеждой увидеть вас обоих в нашем саду. Каждое лето эта сладостная мысль делала меня счастливой… Теперь остался только ты, но и тебя мы не увидим.
Август. Прекрасное светлое утро. Я пишу тебе из Брайтбери, из нашей деревенской гостиной, окна которой выходят во двор с липами; поют птицы, солнечные лучи радостно пробиваются сквозь листву. Сегодня суббота, и свежевымытые каменные плиты и полы складываются в строки сельской идиллии, к которой, знаю, ты никогда не был безразличен. Жара и духота отпустили, наступает период покоя и всепроникающего очарования, который по праву можно сравнить с годами зрелости человека; цветы и растения, утомленные сладострастием лета, снова торопятся жить, зацветая по второму разу, раскрывая яркие цветы среди обильной зелени, а несколько пожелтевших листков еще усиливают очарование природы в пору ее повторного цветения. В этом райском уголке все поджидало тебя, дорогой брат; казалось, все цветет для тебя… Но и на этот раз мы тебя не увидим.
VШумный квартал Таксим, расположившийся на холмах Перы, европейские экипажи, европейские туалеты вперемешку с экипажами и одеяниями Востока; жаркое солнце, страшный зной; легкий ветерок вздымает пыль и опавшие листья августа; отовсюду слышатся выкрики торговцев фруктами, улочки завалены виноградом и арбузами… Первые часы моего пребывания в Константинополе запечатлели эти образы в моей памяти.
Послеполуденные часы я проводил у кромки дороги на Таксим, сидя на ветерке, под деревьями, чуждый всему окружающему, окидывая рассеянным взглядом пеструю толпу. Я размышлял об отрезке жизни, который только-только закончился, и вспоминал ту, которая, что было удивительно мне самому, так прочно заняла место в глубинах моей души.
В этом квартале я свел знакомство со священником-армянином, который познакомил меня с турецким языком. Я еще не любил этот край так, как полюбил позже, я наблюдал за его жизнью как турист, и тот Стамбул, которого боялись христиане, был мне почти незнаком.
В течение трех месяцев, что я жил в Пере, я обдумывал безумный план: поселиться с прекрасной турчанкой по другую сторону Золотого Рога, зажить жизнью мусульманина, то есть ее жизнью, целыми днями ощущать, что она – моя, проникать во все ее мысли, читать в глубинах ее сердца первозданные порывы, о которых я мог лишь догадываться во время наших салоникских ночей, и знать, что она моя, только моя.
Дом, который я снял, был расположен в уединенной части Перы. Отсюда открывался вид сверху на Золотой Рог и на далекую панораму турецкого города; великолепие лета придавало этим местам особую прелесть. Занимаясь языком ислама перед большим открытым окном, я обозревал старый Стамбул, весь залитый солнцем. В самой глубине кипарисовой рощи виднелась мечеть Эюба [19]. Вот где хорошо было бы укрыться вместе с возлюбленной – в этом таинственном уголке!
Вокруг моего дома простирались обширные запущенные участки земли, усеянные кипарисами и надгробными камнями. Не одну ночь бродил я по этим пустырям в поисках рискованных приключений с какой-нибудь красоткой, армянкой или гречанкой.
В глубине души я сохранял верность Азиаде, но день проходил за днем, а она все не ехала…
О милых созданиях, занимавших меня тогда, я сохранил воспоминания, лишенные того восторга, какой внушает любовь; ничто никогда не привязывало меня ни к одной из них.
Однако я нередко прогуливался ночью по этим кладбищам, и не раз бывали у меня там неприятные встречи.
Стамбул. Голубая мечеть. Фото 1895 г.
Однажды, часа в три, из-за кипариса вышел человек и преградил мне дорогу. Это был ночной сторож, вооруженный длинной железной палкой, двумя пистолетами и кинжалом; я же был безоружен.
Я сразу понял, чего хочет этот человек. Он скорее убил бы меня, чем поступился своим замыслом.
Я согласился следовать за ним: у меня возник план. Мы шли вдоль пятидесятиметрового обрыва, отделявшего Перу от Кассым-паши. Человек шел по самому краю. Улучив момент, я бросился на него. Он провалился ногой в пустоту и потерял равновесие. Я слышал, как он со зловещим шумом покатился вниз на камни.
По всей вероятности, у него были сообщники, а шум его падения должен был далеко разнестись в тишине. Я ринулся во тьму, рассекая воздух с такой скоростью, что никто не мог бы меня догнать.
Небо уже белело на востоке, когда я добрался до своей комнаты. Приключения не раз удерживали меня на улице до этих утренних часов. Только я заснул, как меня разбудила приятная музыка. Это была старинная прихотливая восточная мелодия, свежая, как лучи рассвета. Человеческим голосам вторили арфы и гитары.
Поющие прошли и затерялись вдали. В широко распахнутом окне видна была утренняя дымка, а над ней – пустое пространство неба; потом где-то в высоте проступило что-то розовое – купол и минареты; силуэт турецкого города возникал постепенно, город словно висел в воздухе… Я вспомнил, что нахожусь в Стамбуле и что она клялась сюда приехать.
