Елена Хаецкая - Византийская принцесса
— Рад видеть вас в добром здравии! — сказал он, обтирая лицо полотенцем и бросая влажный лоскут на руки Кармезине. — Что за странный недуг напал на вас вчера, севастократор?
— Все дело в том, что случилось на море, — ответил за брата Диафеб. — Эти ваши морские ветра… слишком нежны.
Принцесса чуть улыбнулась и встала так, чтобы Тирант мог видеть ее наряд. А на ней была широченная юбка, расшитая изображениями какой-то удивительной травы, и девиз, вышитый на подоле, гласил: «Только не для меня».
— Севастократор, — промолвил тут государь и взял Тиранта под руку, — идемте, мне нужно с вами поговорить.
Он вывел Тиранта из комнаты, и таким образом принцесса осталась на попечении Диафеба.
— Не сочтите меня глупцом и невеждой, — сказал он, — но что это за красивая трава изображена у вас на одежде?
— Среди нашего народа ее называют «любовь-стоит-любви», — ответила Кармезина. — Но вы, несомненно, чрезвычайно глупы, если не знаете такого растения. Неужто такая не растет ни во Франции, ни в Англии?
— Я полагал, что разбираться в растениях и травах — удел женщин, — возразил Диафеб.
— Но я ведь разбираюсь в доспехах и оружии и всегда могу отличить бармицу от бригантины, и поножи от наручей, даже если поножи принадлежали карлику, а наручи — великану и по размерам наручи превосходят поножи, хотя правильнее было бы наоборот, — сказала Кармезина с весьма надменным и суровым видом.
Сказанное ею настолько поразило Диафеба, что он замолчал весьма надолго.
А Кармезина сменила гнев на милость и тихо произнесла:
— После того, что вы мне вчера сказали, я не спала всю ночь.
— Мы тоже бодрствовали, признаюсь честно, — соврал Диафеб, ибо они с Тирантом превосходно выспались, несмотря на все страдания и треволнения. — Однако я весьма утешен тем обстоятельством, что вы поняли все слова и намеки моего брата и господина.
Кармезина изогнула брови.
— Разумеется, я все поняла! По-моему, вы воображаете, будто гречанки не способны разобраться в этой вашей латыни. Нет уж, загадайте мне хоть сто загадок на этом языке, я разберу их все!
— Поверьте, нет для нас большей чести, — сказал Диафеб, приложив руку к сердцу, — чем беседовать на латыни с тем, кто весьма сведущ в этом языке.
— У вас скоро будет случай убедиться, насколько мы в ней сведущи! — заявила Кармезина. — Да и повадки ваши мы быстро распознаем, уж не сомневайтесь. Идемте!
И она ухватила Диафеба за рукав и повлекла за собой в свои личные покои, где уже собрались девицы из свиты принцессы. Завидев Кармезину с ее пленником, они принялись смеяться на все лады и рассматривать его со всех сторон, чему он покорялся, точно прирученный пес.
— До мессы остается еще более часа, — сказала Кармезина, усаживаясь, — поэтому мы, дорогие подруги, успеем вволю помучить этого славного рыцаря! Вчера он недурно потешил нас историей о героическом плавании Тиранта к берегам Родоса; быть может, сегодня следует потребовать продолжения этой истории?
— Да, да! — закричали девицы наперебой. — Пусть рассказывает!
Они вытолкнули Диафеба на середину комнаты и заставили его говорить, грозя в противном случае самыми страшными карами, каждая из которых заключала в себе слово «НЕ»:
— Я вас не поцелую.
— Я не позволю вам заглянуть ко мне за вырез платья.
— Я не дам вам прикоснуться к моему локону.
— Я не поднесу вам вина в бокале.
— Я не протяну вам руки.
— Я не коснусь вашего колена моим.
Видя, что со всех сторон грозит ему погибель, Диафеб почти сразу же сдался на милость пленительниц и заговорил:
— Итак, мы очутились на Родосе, а с нами путешествовал пятый сын французского короля по имени Филипп. Этот Филипп был несчастнейший молодой человек, младший после четверых братьев, так что отец не обращал на него ни малейшего внимания. Воспитания он не получил никакого, внешностью обладал самой заурядной, был глуповат, не разбирался ни в музыке, ни в танцах, ни в поэзии, а в обращении с дамами следовал не столько этикету, сколько инстинктам, коих не чужды и животные.
— Какой ужас! — вскричала Кармезина. — Но, вероятно, он был отважный и косматый воин?
— Отнюдь нет, — возразил Диафеб. — Филипп представлял собою юнца с унылым длинным лицом, похожим на лошадиное. Но у него было доброе сердце, и к тому же он тянулся к прекрасному и поэтому избрал Тиранта своим лучшим другом.
— А что думал об этом сам Тирант? — полюбопытствовала Эстефания, подруга принцессы.
— Мой кузен испытывал к Филиппу сострадание и потому твердо решил назло французскому королю, четверым старшим братьям Филиппа и самой судьбе устроить жизнь бедняги наилучшим образом. И вот мы достигли Сицилии…
— Но ведь вы были на Родосе! — перебила Кармезина.
— Моя госпожа, — возразил Диафеб, — я рассказываю историю о том, как мы, освобождая Родос от мавританских полчищ, вдруг очутились на Сицилии. Это случилось после опасного и долгого плавания…
— Довольно о плавании! — сморщила нос Эстефания. — Мы желаем слушать историю о том, как Тирант устроил жизнь Филиппа наилучшим образом.
— В таком случае, начну с главного: прибыв на Сицилию, Филипп влюбился в дочь сицилийского короля Рикоману, причем с первого взгляда, а Рикомана в свою очередь полюбила его.
— С его-то лошадиным лицом? — возмутилась Эстефания.
— Лошадиное лицо в определенной степени воплощало в себе добрые качества Филиппа, ибо он обладал сердцем коня: горячим, верным, своенравным и прожорливым.
— Я слыхала историю о съеденном сердце, — сказала Кармезина задумчиво, — однако впервые в жизни слышу историю о прожорливом сердце.
Диафеб слегка поклонился ей и продолжил:
— Однако Рикоману начали терзать сомнения: достаточно ли хорош ее избранник. И для того чтобы испытать его, она решила устроить большой пир и созвала сто поваров, и было заколото неисчислимое количество быков, и приготовлены бычачьи хвосты, и печень быков, и тушеная говядина с луком, чесноком и перцем, и фаршированные кишки, и другие великолепные лакомства, не говоря уж о густых соусах и прочем…
— Слушая о быках, можно подумать, что мы находимся в Вавилоне, — сказала Кармезина.
— Да, то были истинные тельцы, — согласился Диафеб, — но вот что случилось дальше. Едва только Филипп очутился за столом, как он быстро схватил краюху хлеба и отрезал своим ножом двенадцать огромных ломтей, дабы затем навалить на них двенадцать кусищ мяса, залить все соусом и съесть. Так он привык поступать у себя дома, в королевском дворце, и я не могу его судить, ибо, имея четверых старших братьев, следует проявлять расторопность при поглощении пищи. Однако Рикомана, увидев такую неумеренность и столь дурные манеры, едва не упала в обморок. По счастью, рядом с Филиппом очутился…
