Севги Адывар - Тень Роксоланы
Все ахнули, когда в круг танцующих девушек вдруг влетела тощая девчонка, вынырнувшая из угла комнаты. На ней была простая одежда служанки, а ярко-рыжие волосы спадали двумя толстыми жгутами на хрупкую, еще не до конца оформившуюся грудь. Селим-ага дернул серьгу в ухе, с удивлением увидел на пальцах кровь – от неожиданности и испуга он разорвал мочку и даже не почувствовал боли. Взвизгнув, умолкли флейты, и прелестные наложницы неловко замерли, растерянно заоглядывались. А девчонка ни на кого и не глянула. Ткнула пальцем в сторону султана, проговорила медленно, путаясь в турецких словах:
– Султан Сулейман! Слушай! Тебе песня!
Дарюсааде агасы вырвал серьгу, зажал пальцами кровоточащее ухо. Он отчетливо увидел свою голову, катящуюся из-под топора, разбрызгивающую капли крови на белый песок дорожки султанского сада. Нахальная девчонка посмела смотреть в лицо великому султану! Она обратилась к нему по имени! Вопиющее нарушение традиций, за которое наверняка спросят, и спросят жестоко. Ведь сила Османской империи – в традициях, в них и ее величие. Да лучше бы прямо здесь разверзлась пропасть и выглянули оттуда жуткие дэвы, пусть бы утащили его, несчастного, подальше от падишаха. Участь нарушившего традиции страшнее, чем если бы он попал на гору Каф, в самое логово дэвов!
И почему эта дрянь говорит неправильно? Евнух точно знал, что девчонка очень даже хорошо владеет языком, даже стихи пишет. Не зря же он сам наказывал дополнительными уроками. А теперь заговорила так, будто чуть не вчера во дворец приехала да прямиком из родной Роксолании! Маазаллах! Пусть Аллах защитит, потому что жизнь сейчас повисла на паутинке, которая вот-вот оборвется.
А девчонка, приподнявшись на носочки, уже тянула звонким, ясным голоском:
– Ой хмелю, мий хмелю,
Хмелю зэлэненький,
Дэ ж ты, хмэлю, зиму зимував,
Шой не розвивався?
Зимував я зиму,
Зимував я другу,
Зимував я в лузи на калыни,
Тай не розвивався…
Ой сыну ж мий сыну,
Сыну молодэнький.
Дэ ж ты, сыну, ничку ночував,
Шой не роззувався?
Султан замер. Сердце его вдруг пропустило удар. Голос, отзванивающий серебряными колокольчиками, тревожил душу. Рыжие локоны показались ему солнечными лучами, бьющими прямо в глаза, ослепляющими и обжигающими. Сулейман встряхнул головой. Что за наваждение? Он, видевший с детства рождения и смерти, бывавший на полях битв, где кровь льется рекой, он, казнивший и миловавший еще до того, как стал мужчиной, любивший и ненавидевший, писавший стихи и грозные приказы, султан великой империи, неужто на него подействует какая-то детская песенка неверных?
Настенька, продолжая петь, вырвала у музыкантши небольшой бубен, начала постукивать в него ритмично, аккомпанируя песне. Еще одна игрунья опомнилась, подхватила флейту, и нежные звуки переплелись с серебряными колокольчиками голоса. Настенька медленно поворачивалась вправо и влево, не переставая петь. Она сбросила тряпичные гаремные тапочки и начала пристукивать жесткими пятками, привыкшими к прохладной луговой траве, к теплым рыхлым огородным грядкам, к колючей полевой стерне, по гладкому полу, как в старые времена на деревенских танцах в пустеющих зимой амбарах и овинах.
Ночував я ничку,
Ночував я другу,
Ночував я у той вдовыци,
Шо свататы буду!
Ой сыну ж, мий сыну,
Ты моя дытино,
Не женыся на той удовыци,
Бо шастя не будэ!
Бо вдовине сердце
Як осине солнце, —
Воно свитыть, свитыть та не грие,
Все холодом вие.
А дивоче сердце
Як веснянэ солнце, —
Ой хоч воно та й хмарнесеньке,
А все теплэсенькэ.
Султан улыбнулся. Этот простой, безыскусный танец, странная чужеземная песня, напомнившая ему слепых кобзарей из далеких славянских земель, забредавших иногда на османские рынки, и тонкий голосок, сплетающийся с флейтой в нежном объятии, затронули его сердце. Сулейман чувствовал, как сами собой рождаются в нем стихотворные строки, такие же ясные и прозрачные, как голос девушки, такие же солнечные, как ее косы. Молодой султан имел недюжинное поэтическое дарование, едва ли не превышавшее его воинские таланты.
В этой девушке, в ее песне и танце на первый взгляд не было ничего эротического, как в танцах одалисок гарема, но Сулейман почувствовал что-то более глубокое, проникающее не просто в чресла, но в саму душу. Это тоже была эротика, но совсем иная, незнакомая. И желание возникало в сердце, которое готово было выпрыгнуть из груди и броситься навстречу юной певице. Сулейман медленно поднял руку…
Дарюсааде агасы застыл неподвижно, будто окаменев. В этой поднятой руке султана сейчас был сосредоточен весь его мир, жизнь и смерть. Стиснутые пальцы разжались, и в сторону Настеньки, кружась, полетел фиолетовый шелковый платок с золотой вышивкой по краям. Евнух позволил себе один маленький неслышный вздох.
* * *Настенька, раскрывши рот от изумления, рассматривала огромную бабочку, что порхала вокруг небольшого фонтанчика перед резными высокими дверьми. Настеньке знала, что эти двери отделяют гарем от внешнего мира, их тщательно охраняют могучие стражники, и приближаться к ним ни в коем случае нельзя. Обитательницы гарема должны жить в гареме. Вот разве что если разрешат прогулку по саду, но в сад гарема ведут другие двери. Настеньку же, несмотря на все предупреждения, упорно тянуло к запретному выходу.
Но больше всего ее привлекал фонтан. Три мраморные чаши, расположенные одна над другой, и весело льющиеся струи воды, которые звенели, как весенние ручейки той, далекой, почти уже забытой жизни, которая оборвалась с татарским набегом. Странно, но именно фонтаны, которых и не знали в глухой украинской деревеньке, всегда напоминали Настеньке о семье, о родине.
Настенька часто приходила к тяжелой двери. Она любовалась фонтаном, закрывала глаза, слушая весенний звон воды, вспоминала ласковые руки матери, густой голос отца, доносящийся из широкой, лопатообразной бороды, подружек, поющих за прялками, запах ладана, клубами вырывающийся из кадила, которым размахивал старенький дьякон, буйное вишневое цветение весной, ромашковые луга, колючий малинник, полный ароматных ягод, полянки с лиловыми колокольчиками, грибные шляпки, торчащие из вечно сырого зеленого мха, тяжелые еловые лапы, склоняющиеся до самой земли… Чужой фонтан пел Настеньке о родной стороне, о густых лесах и луговых просторах.
