Вирджиния Хенли - Ястреб и голубка
Обеденный зал в Девонпорт-Хаусе всегда восхищал его: позолоченная люстра филигранной работы на сотню свечей, стол и стулья розового дерева с изящно изогнутыми ножками и гобеленовой обивкой, в которой сочетались цвета абрикоса и светлого лимона. Буфеты с венецианским хрусталем и массивным серебром. Изысканная живопись на стенах.
В каждой мелочи ощущался тонкий вкус Джорджианы: все выглядело столь же нарядно и благородно, как в лондонском доме, хотя Девонпорт располагался в одном из самых диких уголков страны.
Шейн рассыпался в похвалах по поводу великолепных блюд, предложенных за обедом.
— Я взяла сюда с собой повара из Хокхерст-Мэнор. Мы там провели зиму. Так было удобнее — всего сорок миль до Лондона. — Мать на мгновение закрыла глаза, стараясь справиться с участившимся сердцебиением.
Прошло много лет, но всякий раз упоминание об усадьбе Хокхерст-Мэнор приводило ее в смятение.
Шейн заметил, что мать изменилась в лице.
Он знал, о ком она подумала, но не проронил ни слова. Джорджиана уже овладела собой и закончила рассказ:
— Твой отец дважды ездил к королевскому двору, потом у него было множество деловых встреч в усадьбе. Не знаю, что там произошло в последние недели, но внезапно мы собрались домой, и сразу же, как только приехали, с отцом случился удар. Он тает на глазах, и мне так больно это наблюдать.
— Должен сознаться, его вид и меня потряс. Похоже, силы его совсем покинули, — угрюмо произнес Шейн. — Хотя ум у него остался острым и светлым.
— Благодарение Господу и за это, — с жаром откликнулась Джорджиана.
— У меня много дел в Лондоне. Если я отплыву в конце недели, как ты думаешь: сумеешь одна управиться с отцом?
— Шейн, дорогой, так или иначе, но до сих пор я справлялась со всем сама, — грустно улыбнулась мать. — Я не всегда была примерной женой, но ты знаешь, что я очень, очень люблю твоего отца. — Она с тоской добавила:
— Почти двадцать девять лет… Я так боюсь, что нам не дотянуть до тридцати.
Сын встал и налил им обоим коньяка. Согрев бокал в ладонях, он неторопливо выпил, смакуя изумительный вкус французского коньяка, некогда захваченного на каком-то корабле.
— Я прихвачу с собой часть этого коньяка для Бесс, когда поеду на следующей неделе ко двору. Сама она пьет немного, но для нее это предмет особой гордости — она желает, чтобы на стол подавалось все самое лучшее.
— Королева неблагодарна. Не понимаю, к чему такие хлопоты, — вскинула голову Джорджиана.
— Хитра и неблагодарна — в этом вся Бесс.
— Может быть, такой и должна быть женщина. Возможно, это и есть самый верный способ заставить мужчин служить ей.
Он улыбнулся. Красавицы никогда не питали симпатии к Елизавете. Они не могли постигнуть тайну привлекательности стареющей тщеславной женщины. А в действительности все было так просто — больше всего на свете мужчин возбуждает, пьянит и привлекает ореол власти.
— Хочешь, я ночью посижу с отцом? — предложил Шейн, видя, как измучена и подавлена мать.
— Нет, я побуду с ним, пока он не уснет, а потом пойду к себе. Всю нашу супружескую жизнь я оставляю открытой дверь между нашими комнатами. Если я понадоблюсь отцу, он знает, что я рядом. — Джорджиана улыбнулась сыну.
— Что ж, надеюсь, и ты знаешь: если я понадоблюсь тебе… то я тоже рядом, — просто откликнулся тот. — Когда Шейн Хокхерст вошел в свою спальню в восточном крыле дома, там ярко горели пахнущие сандалом свечи и над нефритовой курильницей вился ароматный дымок. К нему сразу же подошла Лак Санг Ли, чтобы снять с хозяина рубашку. Когда Хок впервые услышал ее имя, ему показалось, что оно звучит как «Ларксонг» — то есть «песня жаворонка».
С тех пор он так и называл ее, потому что это имя ему нравилось.
Женщина низко поклонилась; прямые черные волосы шелковистым водопадом упали на лицо.
— Хочет ли господин покурить? — мелодично спросила она, указывая на кальян в углу комнаты.
Он отрицательно покачал головой и в свою очередь поинтересовался:
— Опять ты называешь меня господином, Ларксонг! Зачем?
— Так подобает, — певучий голос был тих, но настойчив. — Я достану масло для массажа, — сказала она и, так как возражений не последовало, вынула из лакированного черно-красного шкафчика флакон с благовонным маслом и толстое полотенце. Убрав подушки с длинной деревянной скамьи у окна, женщина расстелила вместо них полотенце: ритуал, виденный им уже много-много раз.
Сбросив оставшуюся одежду, Шейн растянулся на деревянной скамье. Ларксонг опустилась около него на колени, вылила немного благоухающего масла в маленькую сложенную чашечкой ладонь и начала массировать его тело медленными, ровными, ритмичными движениями, которым была обучена с детства. Он чувствовал, как понемногу освобождаются от напряжения усталые мышцы, но, блаженствуя и расслабляясь телом, он не позволял себе расслабиться умом: надо было как следует обдумать, с кем ему необходимо повидаться в Лондоне.
Многие из предстоящих встреч были сугубо деловыми: в частности, следовало срочно переговорить с поверенным, выяснявшим, кому принадлежат земли в Ирландии, которые Шейн желал приобрести. Другие встречи позволят сочетать полезное с приятным, например свидания с королевой и кое с кем из придворных. И наконец, некоторые встречи должны были остаться в глубочайшей тайне. Хок надеялся, что успеет управиться со всеми делами, прежде чем придется спешно возвращаться домой, где — увы, в этом не было сомнений — весьма скоро его присутствие станет необходимым.
Повинуясь легкому нажатию маленьких рук Ларксонг, он перевернулся на спину, чтобы дать ей возможность заняться мускулами широкой груди и живота, а потом пройтись волшебными пальчиками вокруг его чресел. Меню эротических наслаждений, которые она могла предложить, отличалось редкостным разнообразием, однако сама она всегда оставалась кроткой и безучастной. В искусстве сладострастия Ларксонг, бесспорно, была знатоком, и, однако, чем дальше, тем больше Шейном овладевало разочарование, ибо он так и не сумел добиться от нее хоть мало-мальски пылкого чувственного отклика. Она была ласковой, покорной и почтительной — словом, именно такой, какой должна быть женщина, и все-таки… все-таки…
Шейн мягко отвел ее пальцы и встал со скамьи. Протянув в ней руку, он только и вымолвил:
— Иди ко мне, Ларксонг.
Себастьян Хокхерст выглядел таким слабым, что, казалось, жизнь в нем едва теплится.
Однако больной собрался с последними силами, чтобы обратиться к сыну с делом огромной важности.
Когда отец сумел высказать, чего именно он ожидает от сына, Хока это одновременно и раздосадовало, и позабавило; он просто не смог отнестись к отцовской воле с должной серьезностью.
