Жюльетта Бенцони - Тибо, или потерянный крест
— Весьма высокородная дама. И если она, как ты говоришь, отказалась от тебя, то уж не с легким сердцем и не по своей воле. Она была поставлена перед самым жестоким для матери выбором: отказаться от своего ребенка или дать ему умереть... и, должно быть, умереть вместе с ним, хотя это, пожалуй, стало бы для нее утешением.
— И... как ее звали?
— Мелисенда Иерусалимская-Лузиньянская, и благодаря ее происхождению в твоих жилах течет кровь франкских королей. Ее совсем юной выдали замуж за антиохийского князя Боэмунда IV Кривого... но не он стал твоим отцом.
Ужас, вызванный последними словами, заглушил радостное удивление, с которым юноша встретил великолепное имя матери.
— Незаконнорожденный? Бастард? Я бастард?!
— И что? Я тоже бастард, но никогда не стыдился этого. Ты ведь знаешь, в семьях правителей это обычное дело, и все дети растут вместе.
— Может быть, но я предпочел бы быть законным сыном от законного брака, а не ублюдком, которого произвела на свет пусть даже и королева, но при этом шлю...
Тибо крепко запечатал ему рот ладонью, не дав произнести бранное слово.
— Замолчи! Чтобы судить — надо знать, а ты пока ничего не знаешь. Никогда не позволю тебе чернить твою матушку. Это прекрасная, нежная принцесса, для которой любовь твоего отца была единственным проблеском счастья. Что еще хорошего может быть в жизни женщины, в интересах государства насильно выданной замуж за грубого скота. Да, скупой и трусливый Боэмунд Кривой был худшим мужем, какого можно себе представить. Или, на ее беду, не только был, но и остался...
— Она еще жива?
— Может быть, ведь ей сейчас должно быть всего тридцать восемь лет, но я не уверен, что стоит ей этого желать.
— А кто тот... кто меня зачал?
Отшельник улыбнулся, услышав, с каким трудом он это выговорил, постаравшись избежать слова «отец».
— Понимаю, что тебе трудно назвать его отцом, но сегодня ты больше ничего не узнаешь.— Почему?
— Потому что, мне кажется, время еще не пришло, и потому...
Не договорив, старик зашелся в новом приступе кашля. Ну конечно — от непросохшего полена потянулась струйка едкого дыма. Рено бросился к двери, распахнул ее настежь, потом схватил стоявшую в углу лопату, первой попавшейся веткой выгреб на нее негодное полено и выкинул его наружу. Теперь дверь можно было закрыть. Юноша хотел было принести горшочек с медом, но старик попросил вместо этого дать ему воды, а когда кашель его отпустил, поднялся, опираясь на посох, и направился в кладовую, пристроенную к одной из стен башни.
— Помоги мне! — попросил он.
Здесь тоже, как и вокруг распятия, сушились пучки разных трав, подвешенные на длинной палке, которая была закреплена между двумя камнями в стенах, а на полке стояли горшочки и склянки с латинскими надписями.
— На Востоке я научился лечить самые разные хвори—в любом доме тамплиеров есть своя аптека и свой аптекарь, и надо признаться, мы много чего переняли у арабских... и у еврейских целителей.
— Вы учились у неверных? — с ужасом вскричал Рено.
— А почему бы и нет? Они ведь не только воины, но еще и великие ученые, а между битвами случались долгие периоды мира, когда мы сближались, и нередко именно потому, что каждый успевал оценить достоинства другого. Ну, а кроме того, нельзя не признать, что восточный образ жизни куда приятнее того, какой мы ведем в наших северных странах. Не смотри на меня такими глазами! Я никогда не знался с нечистой силой и в сделки с лукавым не вступал, но в меру своих слабых сил кое-чему научился, хотя и не претендую на то, чтобы называться врачом. Видишь ли, я всегда любил растения, всегда любил цветы — ведь они рождены Божьей улыбкой, и они помогали мне облегчать страдания людей. Вот, смотри, это репейник, он лечит кожные болезни, это — змеиный горец, который помогает при поносе, а вот это — бузина, у нее целебны и кора, и цветы, и ягоды, от чего только она не помогает!.. Это валериана, она успокаивает нервы, а вот это — мать-и-мачеха, ее заваривают и принимают при кашле, и становится легче...
— Так почему же вы не пьете эту траву?
— Потому что я старый дурак, упустил время и вовремя не приготовил отвар! Правда, в последнее время я чувствовал себя немножко лучше. Но я сейчас же его приготовлю...
Он налил в горшочек воды, всыпал туда же горсть сероватой травы и поставил зелье на огонь.
— А что, это лучше меда? — спросил Рено, подергивая носом, словно принюхивающаяся собака.
— В некотором смысле — да, лучше, но этого отвара нельзя пить слишком много. Кроме того, лекарственные травы, как и мед, всего лишь облегчают состояние, но не лечат. Болезнь засела во мне очень глубоко, и я знаю, что никаким снадобьем ее не прогонишь. Мое легкое поедает злобный зверь, и последнее слово будет за ним.
— И нельзя убить этого зверя?
— Нет. Теперь он — часть меня самого, и убивая его, убьешь меня. Разумеется, тогда бы все быстро закончилось, но было бы жаль, потому что боль спасительна для того, кто много грешил. Господь скорее простит меня, если я претерплю страдания...— А вы сейчас их терпите, — без тени сомнения произнес Рено, заметив капли пота, выступившие на впалых висках и вокруг ставших странно-восковыми губ старика. — Вам надо прилечь. Правда, на таком ложе спокойно не уснешь, — добавил он, бросив недовольный взгляд на голую доску, заменявшую отшельнику постель. — Давайте-ка я устрою вас получше.
Молодой человек пошел было за соломой, чтобы соорудить из нее хоть какое-то подобие матраса, но отшельник его остановил:
— Не надо! Я так давно сплю на этой доске, что любая подушка, даже самая мягкая, мне только помешала бы. Но ты прав: мне надо лечь. И я хочу помолиться — иногда во время молитвы ко мне приходит сон. Только прежде...
Он направился в самый темный угол башни, повозился там немножко и обернулся к Рено.
— Иди сюда, поможешь мне! — расстроенный тем, что не справился сам, позвал он. — Сил совсем не осталось...
Рено подошел и, выполняя указания отшельника, вынул из стены два тяжеленных камня. За ними оказалась ниша, а в ней — пакет, обернутый грубой тканью. Старик велел взять пакет и положить его на стол.
— А теперь разверни!
Юноша развязал шнурок, развернул ткань, от которой исходил какой-то давний, неуловимый запах, и увидел стопку пергаментов, очень тонких, почти как велень19. Стопка состояла из многостраничных тетрадей. Страницы, исписанные четким, легко читаемым почерком, были скреплены продернутыми в дырочки и завязанными узлом обрывками пеньковой веревки, все вместе представляло собой нечто вроде книги без обложки и без названия. Вместо заглавия стояли две даты: 1176-1230.
