Анита Миллз - Опасная игра
Он отпустил ее и, нагнувшись, поднял с пола пустую чашку.
— А теперь ложись-ка спать. Иначе не сможешь подняться утром.
— Да, ты прав, нам ведь нужно успеть на дилижанс.
У него не хватило духу сказать ей, что он не поедет, что ему даже не на что позавтракать, не говоря уже о том, чтобы купить билет до Сан-Антонио:
— Ладно, утро вечера мудренее. А сейчас главное для тебя — поскорее заснуть.
И в этот момент в голове у нее промелькнула ужасная мысль — а что, если случившееся поставило на их дальнейших отношениях крест и, несмотря на все, что он говорит, она стала ему противна?
— Мэтт, ты ведь утром будешь здесь? Ты никуда не денешься?
В ее голосе слышалась нескрываемая тревога.
— Да, я буду здесь. И я никуда не денусь, Рена.
Подойдя к тому месту, где лежали его «кольт» и кобура, он взял их в руки и после недолгих раздумий решил:
— Пусть лучше они останутся здесь, с тобой.
— А как же ты?
— Я беру с собой нож.
— Но я не могу выстрелить в человека, Мэтт.
— Вот войдет кто-нибудь в эту дверь не постучав — и тебе хочешь не хочешь придется выстрелить. Оттянешь назад эту штуку — она называется ударник затвора — и курок взведен. Тебе останется только направить пушку в брюхо твоему гостю и спустить курок.
Положив «кольт» на прежнее место, он подошел к двери и взялся за ручку:
— Спокойной ночи, Рена.
Когда он открыл дверь и уже выходил из комнаты, ему показалось — он мог бы даже поклясться в этом, — что она тихонько пробормотала: «Я никогда и никого раньше не целовала». И он вдруг снова почувствовал, с какой неудержимой силой его потянуло к ней.
Ну нет, спасибо, его и так уже чуть не засосало этими зыбучими песками — хвала богу, Верена вовремя опомнилась. Он не хотел бы увидеть, какими глазами она посмотрела бы на него утром, после того как он переспал с ней. Может быть, он становится размазней, но ему не хотелось, чтобы это у них произошло таким образом. Не хотелось, чтобы она об этом сожалела или считала себя обманутой. И, конечно, не хотелось чувствовать себя обязанным жениться на ней.
Открыв дверь в ее комнату, он тут же наступил на что-то твердое. Глянув вниз, он увидел на потертой ковровой дорожке какой-то маленький предмет, судя по блеску, металлический. И в самом деле, это была медная пуговица. Она, конечно, могла отлететь от чьей угодно одежды, но могла оторваться и в тот момент, когда Верена боролась с дружками Гиба. Наклонившись, он поднял пуговицу и поднес ее поближе к фонарю в коридоре. Да, он видел их сотни на поле боя или на мундирах солдат Армии союза[42]. Но это вовсе ничего не значит — многие продолжали ходить в этих мундирах и после войны.
Оказавшись в комнате, он обвел ее внимательным взглядом, запоминая, где что расположено, на случай, если ему придется пробивать себе дорогу отсюда боем. Положив нож на ближайший стол, он сел на край кровати и глянул вниз. На полу лежал кошелек Верены.
Он привык относиться к дамским кошелькам как к чему-то священному, неприкосновенному, и поэтому, открыв кошелек и пересчитывая ее последние деньги, испытывал острые угрызения совести. Пятьдесят девять долларов. Не хватит, чтоб добраться ей домой. Но вполне достаточно для одной ставки.
Просыпалась она медленно, постепенно, сначала почувствовав сквозь сон головную боль, а затем — какое-то бурление в желудке. Перевернувшись на спину, некоторое время лежала в этой позе, всматриваясь в полумрак комнаты, освещенной бледным светом луны. До утра скорее всего было еще далеко. Она спустила с кровати ноги и села. Комната сразу же завертелась, и стал куда-то крениться пол. С трудом сдерживая поднявшееся к горлу виски, она нетвердой походкой двинулась к тому месту, где стоял ночной горшок, и, оказавшись там, больше не боролась с приступом тошноты. Ее рвало долго, нещадно, и даже тогда, когда ей стало казаться, что у нее вывернуты наизнанку все внутренности, позывы не прекратились.
Ей было так плохо, что вся она покрылась холодным, липким потом, и ночная рубашка, словно мокрая простыня, прилипла к ее телу. Но тошнота прошла; стянув с себя рубашку, она, едва передвигая ноги, направилась к умывальнику, стараясь так держать голову, чтобы пульсирующая в висках боль чувствовалась как можно меньше.
Виски лучше вина — так утверждал Маккриди. Куда там лучше — в ее случае оно оказалось гораздо хуже, сделав ее, по выражению отца, пьяной как «зюзя». Она хорошо помнила это слово по его ссорам с матерью, когда он приходил домой выпивши, а она, Верена, пряталась под одеяло из страха попасться им на глаза.
Налив в тазик из кувшина воды, она намочила тряпочку и обтерла ею лицо, пытаясь уговорить себя, что ей уже лучше. Чувствуя на лбу влажную прохладу, она принялась вытирать пот со всего тела, а затем бросила тряпку в таз, оставив ее там до утра.
Теплый ночной воздух, касавшийся ее кожи, казался почти приятным. Теперь, после того как ее организм очистился от этого ужасного виски и она вытерла всю себя, ей и в самом деле стало гораздо лучше.
В этот момент ее внимание привлек блеск оставленного Мэттом «кольта», и некоторое время она стояла, не сводя с оружия глаз. В терзаемую болью голову хлынули мучительные воспоминания о том, что произошло между ними, и ей невозможно было представить, как она сможет смотреть ему в глаза. Но если он поедет с ней до Сан-Антонио, ничего другого ей не останется делать.
Боже праведный, до чего же легкомысленно она себя вела! Как она могла позволить ему обнимать себя так страстно, так откровенно, бесстыдно отвечая ему жаркими поцелуями! Распутное, непристойное, безрассудное — всех этих слов было недостаточно, чтобы описать ее поведение. И все же, подумала она, закрыв глаза и вновь переживая эти моменты, она не может не признаться себе, что ей самой хотелось всего того, что было между ними, и если бы ее не остановили в последнюю минуту остатки благоразумия, она бы позволила ему делать с собой все, чего бы он только ни захотел в эти пьянящие греховные мгновения.
Нет, ей нельзя об этом думать — по крайней мере, сейчас. Может быть, через несколько дней, но только не сейчас. Возможно, тогда, когда она доберется до Сан-Анджело, а он отправится в то место, на котором в конце концов остановит свой выбор. Ну а сейчас она казалась себе слишком легкомысленной, слишком распущенной, чтобы всерьез думать о случившемся. И когда она увидит его утром, наверно, лучше всего будет делать вид, будто между ними ничего не было.
Увидев на полу свой саквояж, она подняла его, отнесла к кровати и раскрыла. Внутри был полный беспорядок, все было не на своем месте. Вздохнув, она вынула из него все вещи и разобрала их, чтобы найти свежую сорочку. От той все еще исходил запах грубого хозяйственного мыла Сары Брассфилд — точно так же, как и от панталон.
