Сабрина Джеффрис - Не соблазняй повесу
К концу первого дня пути даже лорд Кирквуд начал проявлять признаки раздражения, и Амелия не знала, то ли жалеть его, то ли осуждать. Он вроде бы должен был сознавать, на что идет, вступая ради денег в брак с Дурочкой Сарой. Амелия считала его самого виновным в том, что он выбрал себе в жены такую пустышку.
Но если дни, проводимые в карете, и казались Амелии досадными, то ночи в придорожных гостиницах были чудесными. Они путешествовали не спеша, как истинно цивилизованные люди. Каждый вечер после ужина с Кирквудом и Сарой они старались скорее уединиться в своем номере и в своей постели. Как бы по молчаливому уговору они не говорили о Долли, о Фрайерах, да и вообще разговаривали немного.
Они общались посредством собственных тел, и тела обоих оказались поразительно разговорчивыми. Амелия и вообразить не могла, что мужчина может доставлять женщине наслаждение столь многими способами, не знала она и того, сколько тайн может узнать женщина отеле мужчины. Она старалась не думать о том, что в ласках Лукаса порой прорывается нечто вроде отчаяния, нечто похожее на безысходность. Она понимала, что ситуация с ее мачехой беспокоит его, но ведь в скором времени Уинтер убедится в невиновности Долли. И тогда тучи над их головами рассеются.
И все-таки в последнюю ночь, проведенную в дороге, они не смогли уклониться от разговора на эту тему. Они лежали в изнеможении, тела их переплелись, но Лукас смотрел куда-то в пространство отрешенным взглядом, который появлялся у него все чаще. Амелия скользнула губами по его обнаженной груди, Лукас ответил улыбкой, но Амелия почувствовала, что он в напряжении, когда он взял ее левую руку и потрогал свое кольцо, надетое ей на палец во время венчания.
– В городе я куплю тебе настоящее обручальное кольцо.
– Спасибо, но я предпочла бы носить это.
– Оно принадлежало моему отцу. Мать подарила это кольцо ему в первые годы их брака, и он носил его всю жизнь.
Амелия с минуту разглядывала кольцо, думая о том, как преданно относится ее отец к Долли.
– Лукас?
– Да? – Он провел рукой по ее волосам. – Господи, как я люблю твои волосы, дорогая, люблю их шелковистую тяжесть, их запах... Я в жизни не видел таких чудесных волос, как у тебя.
Эти глубоко нежные слова, обычно несвойственные ее неразговорчивому мужу, едва не вывели Амелию из равновесия, но она постаралась сдержать свое волнение и заговорила о том, о чем собиралась сказать:
– Я понимаю, что ты стремишься как можно скорее решить вопрос о Фрайерах. Но обещай мне, что ты обсудишь все с Долли наедине, без участия папы. Я не хочу, чтобы он... Я не думаю, что он...
– Одобрит жену-преступницу?
– Он будет сильно оскорблен твоими бездоказательными обвинениями. Это причинит ему невыносимую боль.
Лукас ответил с тяжелым вздохом:
– Хорошо, я сделаю так, как ты просишь... если смогу. Но ты, в свою очередь, пообещай мне не предупреждать ее о моих намерениях. Я не хочу, чтобы ты предостерегла ее, мне крайне важно увидеть выражение ее лица, когда она в первый раз услышит из моих уст имя Теодора Фрайера. Право же, Амелия, ты должна сделать это для меня.
Она и в самом деле была должна, особенно после того, как он, отбросив на время собственные планы, ради нее женился на ней.
– Договорились, если ты поговоришь с ней приватно. Позже в эту ночь ему приснился один из его кошмаров.
Его крики разбудили Амелию, и она начала его успокаивать, как только умела, но не могла не подумать о том, что у Лукаса ни разу не было кошмарных снов с тех пор, как они выбрались из убежища священника. Вызвано ли это разговором о Долли? И если так, то почему?
На следующий день, чем ближе они подъезжали к Лондону, тем сильнее нервничала Амелия. Лукас был серьезен, словно пастор, лорд Кирквуд казался взбудораженным, и даже Сара придерживала свой неугомонный язык. Обе четы понимали, что при яростно-возмущенном настроении родителей Сары и при подозрительной настороженности семьи Амелии им нечего ожидать особо радостного приема.
Время уже близилось к обеду, когда Кирквуды высадили Амелию и Лукаса у входа в особняк Тови, от души желая, чтобы их собственный приезд домой как можно скорее стал совершившимся событием. Амелия потянулась к дверному молотку, однако Лукас удержал ее руку. В глазах его вдруг вспыхнул жаркий огонь.
– Что бы ни произошло, помни, что мы женаты. Ты моя жена, и это должно что-то значить.
Амелия вздернула подбородок:
– Надеюсь, это значит более, нежели «что-то», как для тебя, так и для меня.
Лукас втянул в себя воздух, привлек ее к себе и поцеловал с такой отчаянной страстью, что у нее закружилась голова. Она забыла о том, что они стоят на пороге ее дома и по меньшей мере половина соседей таращится на них из-за занавесок; забыла и о том, что в доме их приезда с нетерпением ждут отец и мачеха; забыла, что вообще не намеревалась выходить замуж за этого самоуверенного упрямца.
Когда Лукас поцеловал ее с жаркой нежностью, любовника, она помнила только, что любит его. И ответила ему поцелуем, в который вложила все свое сердце и свою надежду на то, что и он ее когда-нибудь полюбит.
Однако не только Амелия вложила в поцелуй всю душу. Теперь, когда момент истины был так близок, Лукас хотел предъявить свои права на женщину, ставшую его женой, до того как весь ад рухнет им обоим на головы. Потому что, если Долли и есть Дороти Фрайер, привязанность Амелии к нему подвергнется тяжелому испытанию. И он хотел бы, чтобы она оказалась в его лагере.
Именно потому он не испытал ни малейшего неудобства, когда дворецкий, отворив дверь, застал их в страстном объятии. Пусть все в доме узнают, что Амелия принадлежит ему.
Когда Лукас медленно разомкнул руки, Хопкинс забормотал, сильно запинаясь:
– Ох, про... прошу прощения... миледи. Я... я услышал голоса...
– Все в порядке, Хопкинс. – С деланной улыбкой Амелия взяла Лукаса под руку. – И я больше не «миледи», потому что приняла фамилию моего мужа. Не будете ли вы любезны сообщить папе и Долли, что мы приехали?
Но в этом не было нужды. Едва Лукас и Амелия переступили порог, два человека почти бегом выбежали из столовой и кинулись к Амелии. Пока все трое обнимались, смеялись и плакали, Лукас молча стоял в стороне и наблюдал за ними. Значит, этот высокий сухопарый джентльмен – отец Амелии, а миниатюрная женщина – ее мачеха.
Отец Амелии выглядел в своих очках и с перепачканными в чернилах кончиками пальцев скорее как ученый, чем как лорд. В отличие от Помроя и даже Кирквуда лорд Тови, видно, не слишком-то заботился о собственной внешности: его поредевшие каштановые волосы торчали как попало во все стороны, его сюртук, галстук и брюки были так же измяты, как одежда Лукаса после долгой дороги.
