Татьяна Богатырева - Загробная жизнь дона Антонио
Донья Элейн горько усмехнулась и глянула куда-то мимо и сквозь Тоньо. А его продрала дрожь — слишком эта сказка была похожа и в то же время не похожа на те сказки, что рассказывал отец о роде Альба, птице Феникс и огненной крови hada.
— Вы?.. — переспросил Тоньо, лишь бы не длить молчание.
— Вы правы. Это я должна была стать возлюбленной hadа, должна была погубить свою душу ради герцогства.
Я отказала им, дон Антонио.
До сих пор помню тот день. Вернее, ночь. Мне исполнилось шестнадцать. Меня одели в зеленое, это их цвет, в зеленое платье и красные башмаки, распустили мне волосы и украсили их цветами. С меня сняли крест, сняли все украшения и отвели в круг камней на холме. Там и оставили до рассвета, совсем одну. А потом пришли они. Вышли — может быть, прямо из камней? Не знаю.
Говорят, они прекрасны. Это ложь, Антонио! Они чужды так, что не поймешь, красота это или уродство. Они обступили меня, трогали мои волосы, мои руки, они звали меня танцевать, а потом ко мне подошел один из них, что до того стоял в стороне, и сказал, что он — мой жених. У него были холодные руки, Антонио, и волосы как морская пена, с них текла вода. И глаза как море.
Я отказала ему…
Я сказала, что не стану губить свою душу, что бы там ни было. А он рассмеялся. Сказал: чтобы погубить душу, не нужно становиться возлюбленной моря.
Они исчезли. Через год меня выдали замуж за Джеффри. Я любила его. Вы не знаете, Антонио, как я его любила! А он предал меня. Заключил с ними договор — не знаю, какой, и знать не хочу! Наш сын был человеком.
Обычным ребенком. А дочь… у нее были морские глаза, и волосы — как пена. Но я любила и ее тоже, любила обоих моих детей. Пусть народ холмов и тот, морской, получили свое, но чем была виновата Морвенна?.. Она была, или казалась, хорошей девочкой. Нежной, ласковой, я даже думала тогда: вдруг церковь ошибается? Вдруг у моей дочери все — таки есть душа?
А потом он утопил нашего сына. Мой муж. Утопил моего Генри, моего малыша. Сказал: его взяло море. Но я-то знаю! Он отдал им сына в обмен на дочь!
Тогда я его возненавидела. Но не Морвенну, нет, не мою маленькую Морвенну! Иногда мне казалось, что Генри живет в ней, и я любила их обоих!
Моего мужа казнили, когда королева Мария взошла на трон. Я не плакала о нем ни секунды.
Но за дочь я боялась. Подумайте, Антонио, в Торвайн приехал бы новый хозяин, преданный королеве. Он убил бы мою Морвенну только за кровь hada!
К счастью, сэр Валентин влюбился в меня. Мне удалось упросить его отправить Морвенну в монастырь. Это ведь лучше, чем смерть, Антонио! Только это я и могла сделать для нее…
Нет, не только поэтому. Была и другая причина. Говорят, фейри… hada, могут получить душу через брак, или заслужить ее, трудясь во славу Господа. В монастыре Морвенна заслужила бы душу, я знаю! Словом, сэр Валентин согласился, в обмен же я пообещала выйти за него замуж. Если бы я отказалась, он женился бы на Морвенне, а потом убил ее!
Но через несколько дней мы узнали, что Морвенна погибла. И ее сопровождающие тоже. Остановились на ночлег в Тафе, и ночью случился пожар.
Я смирилась и с этой потерей.
На следующий год Господь послал мне Кэтрин и Филиппа. Мы должны были представить их королеве.
Я не хотела отправляться морем, но Валентин не слушал меня, он не верил ни слову о hada. А они только и ждали момента отомстить…
Донья Элейн замолкла, а Тоньо поежился. То ли от вечерней прохлады, то ли от того промозглого холода, что слышался в словах англичанки.
Он не мог, не хотел поверить, что Марина — ее дочь. Не бывает таких совпадений.
Но в то, что ее дочь убила ее мужа — вполне. Пожар в Тафе был слишком похож на молнию, убившую Фердинандо. Очень уж вовремя, и никто не удивился гибели сопровождающих, никто не стал искать «погибшую».
Он сам поступил бы так же…
Черт, о чем он думает? Нельзя сравнивать себя — и проклятое чудовище! Он никогда не смеялся над тем, кто любит, кто готов мир положить к ногам…
Да нет же, нет! Капитан Родригес и Каталина Хуарес Маркайда — это тоже совсем не то, это совсем другое!
Тоньо потряс головой, отгоняя глупые мысли.
Он не будет думать о Марине. Не будет сравнивать себя и ее. Нет ничего общего между благородным доном Альваресом де Толедо-и-Бомонт и проклятым чудовищем Морганом. Нет, не было и не будет. А что его невеста — сестра чудовища, так это тоже не имеет значения. Он не станет рассказывать Ритте, что ее «сестричка с большими усами» — противное господу морское чудовище, и что он сам отправил ее в ад.
Тоньо еще мгновение смотрел на поникшую донью Элейн, ожидая — расскажет она о встрече с Морганом или нет? Подскажет, где его искать? Но она молчала.
— Мне жаль, донья Элейн, но ваши слова уже ничего не изменят. Я выйду в море и избавлю Испанию от чудовища, даже если это ваша дочь. Надеюсь лишь, что вы не станете рассказывать все это донне Каталине и дону Фелипе. Меня не смущает родство моей невесты с hada. — Он криво усмехнулся, сорвал лист бегонии и зажег: на его ладно с тихим треском сгорал крохотный трехмачтовый бриг. — Если вы еще недостаточно слышали об Альба, то еще услышите не раз, что Альба колдуны, еретики и нас всех давно пора на костер. Так что это — ваша судьба.
Он сжал ладонь, призрачный огонек погас, а донья Элейн молча поднялась и ушла, не оглядываясь.
Что ж, это правильно. Альба не отказываются от клятв, чего бы им это ни стоило.
Глава 32, в которой сэр Генри Морган обретает заячий хвост и второй корабль
Сэр Генри Морган впервые в жизни познал настоящий страх. Не тот, что кипятит кровь, будит азарт и служит острой приправой к авантюре, а страх инстинктивный и беспощадный. Именно так боится заяц, удирающий от волка — все внутри дрожит и трепещет, и бедняга заяц ничего не может сделать с ужасной зубастой тварью, что гонится за ним.
Та четверть часа, что лодка шла к «Ульфдалиру» под безумным взглядом испанского колдуна, показалась сэру Генри Моргану бесконечной. Он успел тысячу раз увидеть и почувствовать, как загораются доски под ним, одежда на нем, как взрываются пистолеты за поясом и крюйт — камера «Ульфдалира» прямо перед его носом… или прямо под его ногами. Его сердце трепетало, как заячий хвост, и он бы бежал, как заяц, если б в том был толк.
Но…
Он спиной, печенкой, да черт знает каким местом чувствовал, что бежать бесполезно. Пока Альба видит его — он всецело в его власти.
Самое отвратительное ощущение, какое только можно себе представить! От него безумно хотелось сигануть за борт, под защиту волн, бросить на произвол судьбы и Торвальда с его шхуной, и даже собственную «Розу Кардиффа». Потому что заячий хвост в груди точно знал, что это страшное, зубастое, огненное и безумное найдет бриг где угодно и с наслаждением спалит.
