Анри Ренье - Ромэна Мирмо
Андрэ де Клерси резко ударил кулаком по мрамору стола, потом продолжал разбитым голосом:
— Да, я ее ненавидел… а теперь я ее люблю. Я читал письма, которые она почти каждый день пишет Берте. Я знаю, что она страдает, и эта мысль, которая должна бы меня радовать, мне нестерпима. Да, она страдает. Она знает, что Пьер покончил с собой из-за нее; она сознает теперь, что она его любила. Она, вероятно, несчастнее нас всех. И я не могу допустить, чтобы она так страдала, потому что я люблю ее, месье Клаврэ, люблю.
Андрэ подошел к месье Клаврэ. Тихие слезы текли у него по щекам. Он смиренно взял месье Клаврэ за руку.
— Мой друг, мой старый друг, вы один можете мне помочь спасти ее от отчаяния и от угрызений совести, вы один можете мне помочь в избавительной лжи. Вы должны мне помочь. О, месье Клаврэ, не отказывайте мне в вашей помощи. Нельзя терять ни минуты. Я не хочу, чтобы она страдала, я не могу перенести мысли, что она страдает. Я люблю ее. И вот я обращаюсь к вам, к вам, который всегда любил меня, как родного сына. Вы поедете в Рим; вы повидаете Ромэну и скажете ей: «Андрэ де Клерси убил себя, как и его брат, Пьер де Клерси, потому что, как и Пьер де Клерси, Андрэ де Клерси должен был убить себя. И тот, и другой совершили только неизбежный, наследственный жест; и тот, и другой были обречены на самоубийство». Вот что вы ей скажете, месье Клаврэ, и она поймет, что неповинна ни в чем, что нас толкнула на это неизбежность; и вы добавите, что и наш отец в свое время тоже подчинился этой неизбежности. И он мне простит эту ложь, и она поверит, потому что вы сделаете все что нужно для того, чтобы она поверила. Ведь вы это сделаете?
Месье Клаврэ, задыхаясь от ужаса, молчал. Он хотел говорить, но слова останавливались у него в горле. Он глядел на Андрэ страшными глазами, а тот порывисто сжимал ему руки.
— Вы это сделаете, месье Клаврэ; надо спасти Ромэну. Вы же видите, что я должен умереть, чтобы она жила!
У месье Клаврэ вырвался крик ужаса. Теперь он тоже обнимал Андрэ, и губы его стонали:
— Умереть, дитя мое, я не хочу, чтобы ты умирал… Андрэ, Андрэ.
Андрэ тихо разжал его объятия и направился к двери.
— Андрэ, Андрэ!
Призыв месье Клаврэ прозвучал в пустой комнате. Андрэ де Клерси исчез. Месье Клаврэ прошел несколько шагов шатаясь, потом тяжело рухнул на ковер.
IX
В холле гостиницы «Лувр», в Марселе, месье Антуан Клаврэ ждал. Его ручной багаж, только что снесенный вниз, был составлен в углу. Месье Клаврэ ждал, чтобы ехать. «Ме-Конг», дальневосточный пароход, отходил в три. Месье Клаврэ посмотрел на часы. Экипаж, который должен был отвезти его на Жолиетскую пристань, еще не был подан. Впрочем, торопиться было нечего. Крупный багаж был уже на пароходе; каюта была за ним.
Месье Клаврэ подошел к двери. Он переступил порог и прошелся по тротуару. Перед ним тянулась Каннебьера со своими магазинами, кафе, потоком людей, подводами, трамваями, автомобилями. Во всем чувствовалось оживление большого города. Месье Клаврэ сразу же поразил облик Марселя. Это действительно город энергии и предприимчивости. Это видно по необузданности жестов, это слышно по звучности голосов. Город отплытий и путешествий, где царит какая-то немного вульгарная, но симпатичная веселость. При этом зрелище месье Клаврэ еще живее ощущал свою подавленность и усталость. Ах, какой он жалкий марселец, этот печальный пассажир, которого экипаж сейчас отвезет в порт, а пароход унесет в безбрежное море!
Ибо он едет. Еще немного, и «Ме-Конг» подымет якорь и двинется в те дальние края, о которых он часто мечтал. Еще немного, и он будет в море, и это будет длиться целые недели. Пароход будет извергать свой дым к новым небесам. И наконец настанет день, и появится земля с загадочным названием. С каким сердцебиением ждал бы он когда-то эту минуту; но теперь его сердце содрогается только от трагических воспоминаний. Теперь он только жалкий и одинокий старик, который едет от безделия, от скуки, оттого, что ничто уже не связывает его с теми местами, где он жил, оттого, что какая-то унылая тревога гонит его вдаль.
И месье Клаврэ представил себе мысленно свой опустелый дом, тесный садик и круглый бассейн, всю привычную обстановку своей домоседной жизни. И теперь он бежит от этого и от ужасного кошмара, чей ужас все еще давит ему горло. Да, он едет, потому что умер Пьер де Клерси, потому что умер Андрэ де Клерси, которых он любил, как родных детей; потому что вместе с ними он похоронил все свои привязанности. Но что пользы так уезжать? Разве он не везет с собой их скорбные и дорогие тени?
На глаза месье Клаврэ навернулись слезы, и он отер их тылом своей мягкой руки. Он успеет наплакаться за долгие часы в море, один в своей плавучей каморке. А пока надо держать себя как следует, потому что носильщик уже укладывает вещи в экипаж, подъехавший к тротуару. Тяжело, потому что его похудевшее тучное тело все еще было грузным, месье Клаврэ уселся на сиденье, но в ту минуту, когда кучер уже подбирал вожжи, уличные шумы заглушил крик. Сопутствуемая толпой молодых людей, издававших приветственные возгласы, по Каннебьере катила вереница ландо. Прохожие выстраивались на ее пути. Люди выходили из кафе, высовывались в окна. Возбуждаемые производимым ими впечатлением, манифестанты кричали еще громче. Они махали шляпами, потрясали палками, толкались.
С высоты козел кучер обернулся к месье Клаврэ.
— Ну и галдеж! Это «Тысяча чертей» провожает герцога Пинерольского и его сына, принца Лерэнского, на пароход. Он едет на «Ме-Конге».
Месье Клаврэ вспомнил, что читал в газете извещение об этом отъезде и как при этом ему грустно пришло на память предложение Гомье и Понтиньона Пьеру де Клерси принять участие в этой экспедиции и сопровождать вместе с ними так называемого принца Лерэнского в Китай.
Пьер отказался. Увы, если бы он был хотя бы среди этих молодых людей, кричал и бушевал, наслаждался с ними иллюзией деятельности! Ах, деятельность, недаром он так о ней мечтал, бедный мальчик! Должно быть, он инстинктивно чувствовал, что в ней заключено лекарство против той впечатлительности, которая его погубила. Но судьба сильнее нас, и нам с нею не совладать.
Сквозь эту самую толпу шумной молодежи, которая, собравшись на набережной, бурно выражала свою химерическую преданность, месье Клаврэ и добрался до шлюпки, доставившей его на пароход. Депутация от «Тысячи чертей» явилась приветствовать путешествующего принца, и Фердинан де Ла Мотт-Гарэ обратился к нему с речью. Старый герцог Пинерольский, похожий скорее на провинциального стряпчего, нежели на претендента, облобызал оратора. Вдруг раздался протяжный вопль сирены. «Черти» удалились. Пароход медленно тронулся, винт заработал в воде. Вдалеке, на набережной, замелькали платки, завертелись шляпы на палках. Потом наступила тишина, великая морская тишина, которую ничто уже не должно было нарушить долгие и долгие дни.
