Анастасия Туманова - Душа так просится к тебе
На Масленицу Софья была разбужена арией Ленского в Марфином исполнении, грохотом сковородок и пресным запахом опарных блинов. Сладко зевнув, приподнявшись на локте и выглянув в окно, она увидела, что стоит пасмурный денек, снова идет снег, а солнце, то и дело заспанно проглядывая сквозь прорехи в тучах, обдает наст в палисаднике пастельным блеском. Со стороны Петровки доносились звуки гармони и нестройная песня: народ уже справлял Масленицу.
— Я люблю-у-у вас, Ольга, как одна безу-у-умная душа поэ-эта… Проснулись, барышня? Пожалте блины кушать! — Марфа просунула в дверь улыбающееся распаренное лицо. — Вот давно у меня таких не получалось, один к одному, как солдаты! И сметанка свежая имеется!
Софья рассмеялась и выскочила из постели.
На кухне действительно ожидали блины: золотистая горка, проложенная растаявшими кусками масла, высилась на любимом голубом Марфином блюде. Софья решительно уселась за стол, с восторгом вспомнила, что теперь ей нет нужды влезать в сценические костюмы и, следовательно, можно не беречь талию, вытащила из горшка со сметаной деревянную ложку и принялась за блины. Марфа сидела напротив, тоже ела, свернув блин «конвертиком», чуть заметно усмехалась, глядя на барышню, и изредка о чем-то вздыхала.
— Пойдем к Ане в гости? — невнятно, с набитым ртом спросила Софья. — Она приглашала, у нее сегодня вечер…
— А коли вечер, так куда же я-то попруся? — ворчливо отозвалась Марфа. — С Феклой ихней на кухне разговоры о капусте квашеной разводить? Нет уж, я с вами лучше в неприемный день пойду, тогда все вместе по старой памяти за столом посидим, чайку попьем, житье наше горькое повспоминаем… А нонеча вы сами идите, коли в радость. Все забава, лучше, чем дома-то над полотном ножницами щелкать…
Софья в задумчивости доедала последний блин, запивая его остывшим чаем и думая, идти или не идти сегодня к Ане, — когда с улицы постучали.
— Это к нам? — удивилась Софья, вставая. — Но… кто же? Я никого не жду нынче…
— А я и тем боле. — Марфа тяжело поднялась, вытирая руки о передник. — Софья Николавна, вы на всякий случай с кухни-то уберитесь. Ежели кто порядочный, так я к вам зайду и по всей форме доложу. А то помните, какой конфуз в Ярославле был, когда к вам антрыпрынер с ангажиментом явился, а вы в моем неподходящем обчестве картофь в кухне чистите, словно чернавка какая…
— Ма-а-арфа… Сколько, право, можно вспоминать…
— Софья Николавна, мы обращение небось знаем! — И Марфа неторопливо, словно фрегат под парусами, поплыла в сени.
Софье оставалось лишь смириться и, с сожалением отложив недоеденный блин, ретироваться в гостиную.
Через минуту Марфа вернулась, и по ее настороженному лицу Софья с изумлением поняла, что явился действительно кто-то «порядочный».
— Марфа, господи, кто там? Кто-то незнакомый?
— Незнакомый, но весьма познакомиться желают, — объявила Марфа. — Купец первой гильдии Половцев Иван Никитич.
— Господи… — пролепетала Софья, падая в кресло. — Половцев… Это тот самый… Половцев — здесь, у меня?.. Боже мой! Марфа, беги скорее, неси черное муаровое! Да не с открытыми плечами, с пелериной! Ой, зачем же я блинов наелась, теперь и не влезу в него! Марфа, все из-за тебя!
— Влезете, барышня, у меня во что угодно влезете! — пыхтела Марфа, стремительно уносясь в комнаты. — Ништо, сейчас шнурочки мигом расставим, и поместитесь как в родное! Вы лучше прическу наверните наверх хоть немного, я чичас прибегу пособлю!
Волноваться в самом деле было от чего. Половцева Ивана Никитича знала не только вся Москва, но и весь Петербург. Представитель старинной купеческой фамилии, богатейшего рода Половцевых, владевших заводами на Урале, судоходными компаниями на Волге и фабриками в обеих столицах, он был известен тем, что, получив состояние по наследству от умершего родителя, за десять лет умножил его втрое. Иван Никитич принадлежал к «новым» купцам, оставившим далеко позади сапоги «бутылками», долгополые сюртуки и смазанные репейным маслом бороды своих «тятек». Отец отправил его в Московский университет на экономический факультет, который Половцев-младший с блеском закончил и получил государственную стипендию на продолжение образования в Англии. Из-за границы его вернула в Россию телеграмма о смерти родителя. Приехав в Москву, Половцев принял в свои руки фамильную фирму, отделил младших братьев и взялся за дело. Через несколько лет он уже брал государственные подряды на строительство железных дорог и мостов и каждый раз безупречно выполнял их, еще более укрепляя свою репутацию и приумножая состояние. При этом Москва знала его и как щедрого мецената, не только выделяющего значительную часть доходов на нужды русского искусства, но и, в отличие от многих других, весьма неплохо разбирающегося в этом искусстве. Нищие, но талантливые русские художники тащили в роскошный особняк Половцева на Ордынке свои картины, и он с восхищавшим всю Москву чутьем угадывал те, которым суждено было прославиться, посылал их авторов за границу, устраивал им выставки и платил стипендии из собственного фонда. Большое внимание Иван Никитич уделял театру, не пропуская ни одной премьеры ни в Москве, ни в Петербурге; ходили слухи, что он даже пишет критические статьи в газеты — под псевдонимом, разумеется. У него было хорошее музыкальное образование, он отлично знал несколько европейских языков, разбирался в русской и западной драматургии, любил классическую музыку и оперу, и кое-кто даже уверял, что сам Половцев считает своим истинным призванием сцену. Впрочем, это не мешало ему с блеском проворачивать миллионные операции, держать в голове множество цифр и расчетов, вести дела в России и за границей и победоносно богатеть год от года.
Кое-как втиснувшись с помощью Марфы в черное муаровое платье, уложив волосы и напустив на лицо безмятежное выражение, Софья вошла в гостиную, уселась в кресло и велела:
— Марфа, проси!
Через минуту показался гость.
Прожив три года в Москве, Софья, разумеется, слышала много разговоров об этом человеке, но ни разу не видела его: на вечера к Анне Половцев не приходил. За ним вообще не числилось обычных для купечества подвигов вроде поездок к цыганам, шумных загулов по ресторанам, погромов в борделях и купаний своих «этуалей» в лоханях с шампанским. У первого купца Москвы не имелось для подобного отдыха ни времени, ни желания. Говорили даже совсем уж несусветное — что Половцев не держит любовницы, уже почти двадцать лет храня верность жене. И Софья чувствовала себя довольно неловко, поднимаясь из кресла навстречу невысокому, прекрасно одетому человеку лет сорока с некрасивым умным татарским лицом, протягивая ему руку и отчаянно гадая: зачем она могла ему понадобиться? Физиономия Половцева показалась ей смутно знакомой, но где и когда она видела ее, Софья никак не могла вспомнить.
