Джон Окас - Исповедь куртизанки
Откровения Руссо были предельно искренни. Он продолжал утверждать, что люди обладают свободой воли, усердно занимался саморазвитием, но всю свою жизнь был рабом – сначала рабом женщины, стоявшей выше его по социальной лестнице, а затем – вероломной прачки, неспособной даже читать его труды. Великое противоречие романтизма заключается в том, что чем большей свободы от внешних правил человек достигает, тем сильнее искушение следовать зову собственного воображения. В своих фантазиях Руссо ничем не отличался от распутников из произведений де Сада. Неужели все мы такие?
Неужели человечество подобно колонии насекомых, управляемой лишь бессмысленными эротическими желаниями? Неужели логика и разум – лишь прикрытие для потребности причинять и испытывать боль? Правосудие, равенство, братство, честь – существуют ли они вообще в наших инстинктах? Неужели мы живем в мире садизма?
Природа, думала я, как и великая тайна женщины, – палка о двух концах. Неоспорима красота закатов, гор и лесов, аромата роз, человеческой доброты. Но нельзя видеть только те стороны природы, которые не противоречат ее щедрости и доброте, игнорируя все остальные. А как же безразличие и жестокость природы? Торнадо, землетрясения, раковые опухоли, врожденные уродства – и это только вершина айсберга. Чем они лучше тех зверств, которые творят люди во имя Бога, общества, страны?
Весной 1784 года Эркюлю стукнуло пятьдесят. Внешне он оставался моложавым и энергичным, но при занятиях любовью он раз или два терпел фиаско. Что это – возраст или дело во мне?
Разумеется, в сорок четыре года я была уже не той аппетитной гладкокожей красавицей, что раньше. Кожа моя потеряла былую упругость, вокруг глаз и губ залегли морщинки. Я красила волосы специальным составом, чтобы скрыть седину. Я сильно пополнела. Из-за жировых складок на животе и бедрах я начала носить свободные наряды, подобающие почтенным матронам, а дряблость шеи прятала под шелковыми шарфиками.
Когда мы начали и не закончили в очередной раз, я спросила Эркюля, что ему нужно, чтобы подогреть страсть, может, молодое тело? Он заверил меня, что все дело в нем самом, что он глубоко обеспокоен тем, что происходит в обожаемой им Франции. Нахмурившись, он сетовал на эпидемию нравственных и экономических пороков, с возмущением говорил о расточительности правительства, когда полстраны голодает.
– Сейчас в страну возвращаются французы, воевавшие на стороне американских колоний против английского короля, – сказал он. – Они полны отваги, революционных замыслов и свято верят, что демократия – самая естественная форма правления. Они считают, что люди, способные управлять собой, могут творить чудеса.
– Ты же не поощряешь насилие? – уточнила я.
– Нет, – ответил Эркюль. – Но не поддерживаю и действия нынешнего правительства, которые его разжигают. Нельзя избивать человека и надеяться, что он не станет отвечать тем же.
Мне ли не знать! Взять, например, Замо. В то время мы почти не встречались, но, когда речь заходила о революции, исходившая от него недоброжелательность буквально повисала в воздухе. Этот дикарь постоянно ошивался в местных кабаках в компании хулиганов, именующих себя сторонниками реформ, но на самом деле желающих лишь открытого мятежа, чтобы безнаказанно грабить и бесчинствовать. Материальная выгода не интересовала Замо – он жаждал мести. Ненависть ко мне распространилась теперь на весь правящий класс и стала еще опаснее – остро прочувствованная, рожденная душевными муками, а не алчностью.
Эркюль прекрасно это понимал. Революционные настроения, охватившие Францию, причиняли ему сильную боль. Он действительно любил свою страну. Благодаря своему идеализму Эркюль был способен понять проблемы народа. Он был за правосудие для всех. Это был разумный человек, чьей энергии вполне хватило бы для осуществления справедливых по отношению к простому люду реформ, которые укрепили бы монархию и сняли бы растущее напряжение.
Чем больше я жила, тем больше гордилась своим крестьянским происхождением. Но я давно пришла к выводу, что лицемерие изначально свойственно человеческой натуре и не зависит от классовой принадлежности. Друг Эркюля, американский революционер Томас Джефферсон, писавший, что Господь создал всех людей равными, держал три сотни рабов. Вольтер утверждал, что подчинение женщин мужчинам является естественным порядком вещей, но идеалы, которые он отстаивал, оказались в противоречии с любовными отношениями героя-философа. Руссо посвятил роман драмам своей личной жизни. Его идеализм оказался погребенным под грузом несбывшихся надежд. На мой взгляд, я была ничем не хуже их всех – идеалистка, чье поведение далеко от совершенства.
Кроме того, политика по-прежнему казалась мне мужской игрой, в которой мужчины сами устанавливают правила. В конце концов, неважно, кто ты – демократ или монархист, прав тот, на чьей стороне сила.
Беседа с Эркюлем расстроила меня.
– Сегодня такой прекрасный день, – сказала я. – Ты прекрасный собеседник. Зачем все портить, заставляя меня задумываться о несправедливости этого мира?
Он посмотрел на меня и сказал просто:
– Жанна, я люблю тебя.
Он заключил меня в объятия и прошептал:
– Для меня ты всегда останешься, такой же красивой.
Мы вернулись в постель. Его поцелуи, ласки и комплименты пробудили во мне желание. Я была готова – как, впрочем, всегда, но ему так и не удалось войти в меня.
Не желая оставлять меня неудовлетворенной, Эркюль осыпал меня подарками и комплиментами, пытаясь компенсировать свою мужскую несостоятельность. Я не сомневалась в его преданности и честно пыталась заставить себя довольствоваться лишь ощущением защищенности, но главное мое местечко имело на этот счет свое мнение. Оно не получало должного внимания.
На мой сорок пятый день рождения Эркюль пригласил придворную художницу, мадам Вижье-Лебрюн, писать мой портрет. В начале весны я две недели каждое утро восседала во флигеле в фантазийном платье и шляпе с плюмажем, а мадам Лебрюн делала свое дело.
В те долгие, проведенные вместе часы мы с мадам Лебрюн много разговаривали. Она оказалась умной, проницательной и весьма осведомленной женщиной, столь же любопытной, сколь и откровенной. Она призналась, что имеет в Версале двух любовников. Это не удивило меня, ведь красота художницы не уступала ее таланту. Она рассказала, что ее мужчины недавно узнали о существовании друг друга и теперь оба давят на нее, требуя сделать выбор.
– Я уехала, чтобы все обдумать. Но, честно говоря, я привыкла иметь двух мужчин в день, и довольствоваться одним будет весьма затруднительно для меня.
