Роксана Гедеон - Парижские бульвары
– Зачем… зачем вы это сделали? – прошептала я, заикаясь.
Я ничего не понимала. Это происшествие казалось мне неожиданным и нелепым.
– Вы ударили его. Но зачем?
Клавьер, разминая руку, казался озабоченным.
– А вы взгляните на него. Не узнаете?
Я подошла ближе и, подавив внутреннюю дрожь, взглянула на разбитое лицо этого увальня.
– Мишо! Это Мишо! Один из тюремщиков тюрьмы Ла Форс!
– Я так и думал. Мне показалось, что вам не хочется, чтобы он вас увидел и узнал.
– Но откуда… откуда же…
– Откуда я его знаю? Дорогая, я сам вручал ему взятку за то, чтобы он перевел вас в мужское отделение.
Я вспомнила и бутылку спирта, и ту омерзительную цену, что я за нее заплатила, и противные прикосновения рук этого тучного негодяя. Ненависть с такой силой всколыхнулась во мне, что я с яростью плюнула в сторону Мишо, потом вернулась и пнула его ногой.
– Ну, довольно, сударыня! Мне совсем не хочется быть замешанным в уличную драку. Спектакль окончен, и нечего ожидать, пока этот ваш Мишо очнется.
Клавьер схватил меня за руку и потянул прочь с площади. Я не поспевала за ним, но он не умерял шагу. Я то и дело оглядывалась на эшафот и лежащего под ним человека. Меня снова преследовали воспоминания и радость, безумная радость оттого, что я хоть один раз осталась отомщенной.
Клавьер… Странно, но это он защитил меня. Именно он уже четыре месяца ограждает меня от голода и холода, от нужды и преследований революционных комитетов. Неужели я все-таки нашла того, кого искала?
Я остановилась, всхлипывая и дрожа от волнения, и крепко вцепилась в сильную руку Клавьера.
– Что с вами? – спросил он встревоженно.
– Не оставляйте меня одну! – произнесла я горячо. – Никогда не оставляйте! Я прошу вас, Рене…
Мокрый снег смешивался с дождем. Туман никак не рассеивался, и все вокруг – дома, вывески, фонари, фигуры людей – подернулось серой туманной дымкой. Струйки дождя стекали по мутным окнам. Темные, как размазанные чернила, тучи неслись по свинцовому, отяжелевшему от влаги небу, но сквозь ненастье, зимний мрак и тучи мне уже брезжил, ясно брезжил тоненький луч надежды.
4Жан де Батц, несмотря на свою немыслимо дерзкую выходку, не был схвачен полицией и гвардейцами. Он ушел, как вода уходит сквозь пальцы, исчез, вырвался из рук огромной толпы, что было гораздо труднее, чем верблюду проскользнуть сквозь игольное ушко.
Батц дал знать о себе уже 1 февраля 1793 года, через каких-то десять дней после казни Людовика XVI. Казнь, надо сказать, ничуть не улучшила продовольственное снабжение города. Теперь парижане дрались у лавок с теми, кто приезжал в столицу за хлебом из окрестных городков, и роптали, что совершенно незачем было рубить голову королю, если их теперь каждый день пожирают спекулянты и скупщики.
Так что во Франции смерть Луи Капета мало что изменила. Иного мнения были иностранные державы. Премьер-министр Великобритании Уильям Питт назвал эту казнь «самым гнусным преступлением». В целом реакция Англии и Голландии была столь резкой и негативной, что Конвент объявил им войну.
Англия, в свою очередь, объявила французского поверенного в делах Шовелена персоной нон-грата.
Таким образом, положение Франции осложнялось, а анархия внутри страны усиливалась. Как я поняла позже, наступило время, наиболее благоприятное для Жана де Батца и его загадочных планов.
К барону меня отвез тот самый Черный Человек, таинственный Бальтазар Руссель, имевший, как и все остальные помощники Батца, то ли двойника, то ли дублера. Но на этот раз Руссель не задавался целью напугать меня или следить за мной. Он был одет во все черное, но вел себя крайне любезно. Руссель предложил мне следовать за ним, и я поспешно согласилась.
Я полагала, он везет меня к человеку, загнанному в угол, к государственному преступнику, за которым безуспешно гоняются все полицейские агенты Республики. Мы ехали долго. Когда экипаж наконец остановился, я увидела, что оказалась на каком-то заброшенном пустыре, где возвышался такой же заброшенный старый дом. С первого взгляда он казался необитаемым. Тусклые огни просвечивали сквозь плотно занавешенные окна. И я тем более удивилась, когда Бальтазар Руссель важно и гордо, сделав царственный жест рукой, будто показывая мне дом, объявил:
– Эрмитаж де Шаронн!
Так назывался этот старинный особняк, расположенный на окраине Парижа, куда, казалось, не заглядывали ночью ни прохожие, ни полиция.
Руссель постучал трижды – видимо, это был условленный стук. Сквозь окошко в двери чей-то глаз пристально оглядел нас. Русселя, видимо, здесь хорошо знали. Нас впустили, и я услышала, как туго скрежещут петли в обитой железом двери. Дверь была такой толщины, что ее, пожалуй, не одолела бы и пушка.
Мы шли по каким-то коридорам, на первый взгляд совсем пустынным, но я интуитивно чувствовала, что это не так. Интерьер дома разительно отличался от его внешнего вида: везде царила чистота, убранство комнат отличалось почти спартанской простотой, но все необходимые вещи были дорогие и подобраны со вкусом, в котором можно было узнать любителя античности. В Эрмитаже де Шаронн было много мраморных бюстов: Жан Жак Руссо соседствовал с Кромвелем, а Марк Юний Брут с маленьким дофином Шарлем Луи. Это слегка напоминало мне обстановку помещений, где заседали революционные секции: та же неразбериха изваяний и политических взглядов.
– Прошу вас, принцесса.
Я вздрогнула от этого обращения. Меня называли так давным-давно… Да и осталась ли я той принцессой де ла Тремуйль де Тальмон после всех тех поступков, на которые меня толкала необходимость?
– Прошу вас, не надо называть меня так. Руссель ничего не ответил, распахивая передо мной дверь. От внезапно вспыхнувшего яркого света я даже зажмурилась. В большом зале пировали какие-то люди, и мне не нравилось то, что я стала центром внимания этой веселой компании. На мгновение затих даже звон бокалов. Все уставились на меня. Я заметила, что многие из гостей мертвецки пьяны, и меня охватило раздражение: неужели я снова приехала не для разговора, а для пирушки?
Застолье, видимо, началось уже давно; стол, сохранявший еще остатки роскошного ужина, был залит вином, скатерть съехала набок, грозя потащить за собой посуду. Трезвыми были только двое: барон де Батц, занимавший место во главе стола, и красивый молодой человек, меланхолично стряхивающий пепел с сигары. Я вспомнила его имя – Эро де Сешель. Племянник герцогини де Полиньяк, которому Мария Антуанетта когда-то подарила собственноручно вывязанный шарф! Раньше Эро де Сешель был одним из блестящих завсегдатаев Версаля, которого считали очень интересным из-за его вольтерьянства и дерзости. Теперь он стал монтаньяром.
