Энн Чемберлен - София и тайны гарема
Естественно, молодой венецианский посол не мог знать ее мыслей, однако со всем дипломатическим тактом он позволил выставить себя дураком перед всевидящим Оком султана – куда большим дураком, чем если бы со всеми подобающими церемониями отбыл сражаться в Венгрию.
Я смотрел, как слуги в малиновых с золотом тюрбанах вымыли послам руки и затем, как положено было по этикету, окурили их благовониями. После чего в шатер принесли горы всяких яств: зажаренных целиком ягнят и индеек, жирных голубей, покоившихся в гнездышке сочившегося маслом риса, желтого от добавленного в него шафрана или же розового благодаря тому, что его щедро пропитали гранатовым соком. И все это великолепие красовалось на золотых блюдах толщиной с драхму.
– Тот, который помоложе, – снова заговорила Сафия. – Не сам bailo, а его помощник. – Женщины имеют дурное обыкновение разговаривать со своими евнухами на таком условном языке, который понятен только двоим. Никаких дополнительных пояснений при этом не требуется, а тот, кто случайно оказывается свидетелем подобного разговора, неизменно чувствует себя при этом незваным гостем.
– Единственный, с кем это пройдет, – лаконично добавила она. – Я видела его глаза, он идеалист. И к тому же ему не терпится…
Как и вдох, ее мысль оборвалась на полуслове, и Сафия, не договорив, тяжело оперлась на руку Газанфера.
– Повитуху, госпожа? – пробормотал Газанфер с тем же выражением на лице, которое бывает у человека, когда он возносит небесам молитву.
– Повитуху, мой лев, – услышал я ответ.
XXVI
– Повитуху? – заикаясь, пролепетал я. Онемев от изумления, я смотрел, как могучий евнух, легко, словно перышко, подхватив свою госпожу на руки, усадил ее в стоявшие неподалеку носилки.
Превозмогая терзавшую ее боль, Сафия обернулась ко мне и через плечо уносившего ее великана смерила злым взглядом.
– Честное слово, по-моему ты еще глупее, чем все остальные кастраты! – раздраженно буркнула она. Но была ли ее злость вызвана моей непонятливостью или же причиной стало ее состояние? – Или ты забыл, что султан, наш господин и повелитель, вот-вот станет дедушкой?
В ее устах это прозвучало так же обыденно и просто, как если бы она сказала: «У султана нынче на обед будет плов».
– А это значит, что Айва должна постоянно быть под рукой. Понятно?
– Конечно, – все еще запинаясь, пробормотал я. – Аллах да благословит священную кровь Оттоманов.
– Нет, подожди… – Вцепившись в могучее плечо евнуха, Сафия сделала глубокий вдох и только потом собралась с силами снова заговорить. – Беги за ней сам, слышишь, Веньеро? Не хочу быть одна. Пусть Газанфер побудет со мной, пока она не придет.
– Конечно, госпожа.
– И, Веньеро…
И прежде чем великан Газанфер опустил занавеску доверенных его попечению носилок, его громадная голова склонилась к губам Сафии. Несколько едва слышных слов, которые мне не удалось разобрать, легкое движение белых изящных пальцев, и она снова повернулась ко мне.
– И этот помощник bailo… отыщи его, Веньеро, хорошо?
– Я?! – На самом деле совсем другие слова замерли у меня на языке: «Не принца? Не Великого визиря? Никого из самых знатных и могущественных людей страны?»
– Да, ты. Ты ведь еще не разучился говорить на его языке, не так ли?
– Попробую. И что же мне сказать молодому Барбариго?
– Вели ему прийти. Отыщи Газанфера и сообщи ему, когда он явится. Этого достаточно. Ты понял?
– Хорошо, госпожа.
– Что дурного, если я пошлю за католическим священником, чтобы он благословил мое дитя, когда он появится на свет?
«Да ничего», – согласился я, но на всякий случай решил промолчать. В конце концов, приказывала мне не кто-нибудь, а София Баффо, а ей, как я уже успел убедиться, прощалось такое, за что любая другая из обитательниц гарема давно лишилась бы головы.
Отбросив прочь сомнения, я ринулся выполнять первое из ее поручений. Второе, решил я про себя, пока подождет. Да и потом, что за дело молодому венецианцу до того, что дочь Баффо попала в султанский гарем? Не все ли ему равно, что она вот-вот произведет на свет чудесного, здорового малыша?
Вместо этого я отправился к своему господину – передать ему привет и пожелание своей госпожи. А вот чего я ему не сказал – хотя весть об этом уже успела разнестись по всему гарему, – так это что Сафия благополучно разрешилась от бремени после родов, продлившихся всего три часа и не причинивших ей практически никаких мучений. На следующий день она уже была на ногах и рвалась снова пробраться в укромный уголок, называвшийся Оком султана, хотя Айва строго-настрого запретила ей это.
Узнав новость, Соколли-паша, не медля ни минуты, распрощался со счастливым отцом, свернул свой лагерь и отправился в Европу. Он даже не счел нужным заехать в Магнезию и попрощаться с женой, хоть и знал, в каком она горе. Как бы там ни было, вскоре до нас донеслась весть о том, что вся султанская армия соединилась в Пазарджике. Великий визирь поздравил султана с рождением правнука – «который приветствует вас, господин», – и султан лично повелел дать мальчику самое мусульманское из всех мусульманских имен – Мухаммед.
При первой же возможности повитуха собрала молодую мать и новорожденного принца, приставив к ним трех или четырех специально обученных служанок, и выпроводила их в Магнезию. Я слышал собственными ушами, как она, недовольно качая головой, бормотала сквозь зубы:
– Родить наследного принца в армейском лагере! Клянусь Аллахом, будто какая-то шлюха из тех, что таскаются за солдатами!
Наконец Эсмилькан получила возможность увидеть своего маленького племянника. И хотя в глазах у нее стояли слезы, она играла и не могла наиграться с ним. В эти дни она, по-моему, нянчилась и возилась с ним куда больше, чем любая из его нянек. И уж, конечно, больше, чем сама Сафия. Та, почти не замечая ребенка, молча металась из угла в угол, словно львица в клетке. Насколько я помню, она вообще один-единственный раз упомянула о сыне: Прекраснейшая, внезапно вспомнив об инкрустированной самоцветами люльке, в которой всегда качали отпрысков королевской крови, посетовала, что та осталась в Константинополе.
– В его честь закололи пять баранов, – сказала Эсмилькан, пытаясь утешить подругу. – И не только здесь, но в каждом районе столицы. Со стен Константинополя семь раз палили пушки. Представляешь, целых семь раз! А когда родилась я – всего три!
– Ах, а я была тут и не слышала всего этого! – Сафия, окончательно выведенная из себя, вдруг ни с того ни с сего накинулась на повитуху. – Идиотка несчастная! Как ты могла забыть про люльку?! – вопила она. – Ну и что нам теперь без нее делать? Еще чего доброго, люди и впрямь примут его за ублюдка какой-нибудь шлюхи!
