Элизабет Хойт - Герцог полуночи
— Да, верно. Не хватает той, что Сатана носит на шее. — Он закрыл шкатулку и запер ее. — Когда я получу и ее, я снова скреплю их все вместе.
— А потом подарите Пенелопе, — тихо сказала Артемис.
Максимус замер. По правде говоря, он никогда не заглядывал так далеко… Собрать и восстановить ожерелье, отдать под суд убийцу родителей и почувствовать хоть какое-то облегчение — вот чем были заняты все его мысли. Он не знал, что последует потом, — просто не задумывался об этом.
Но Артемис была права: ожерелье принадлежало герцогине Уэйкфилд.
Он обернулся и посмотрел на нее — на женщину, которая отдала ему свое тело и, возможно, душу; на женщину, которая понимала его, как никто другой; на женщину, которую он никогда не сможет сделать своей женой.
— Да, ей. — Герцог едва заметно кивнул.
— Пенелопе оно понравится, — ровным голосом произнесла Артемис, глядя на него своими прекрасными глазами. Она всегда была стойкой, его Диана. — Кузина любит драгоценности, а эти изумруды великолепны. В них она будет выглядеть очень эффектно.
Стойкость этой женщины прямо-таки ошеломляла. И ведь она нисколько не ревновала, не возмущалась… Возможно, именно из-за этого ему захотелось причинить ей боль, и он проговорил:
— Да, она будет очень эффектна. Ее черные волосы заставят изумруды сиять. Быть может, я куплю ей и подходящие изумрудные серьги.
— Правда? — Она смотрела на него все так же спокойно.
И Максимус вдруг понял: что бы ни произошло, он никогда не купит Пенелопе Чедвик изумрудные серьги.
— Нет! — Он зажмурился и вздохнул. Что ж, если его Диана способна это пережить, то он тоже сможет. Но сейчас он просто не мог отказаться от нее.
Герцог взял Артемис за руку и увлек в постель, а потом бережно накрыл одеялом — словно она была королевой, а он — ее восторженным поклонником.
— Утром я поговорю с твоим братом, — сказал Максимус.
Артемис тяжело вздохнула и положила голову ему на плечо.
— Я знаю, вы считаете Аполло убийцей, но он не мог участвовать в убийстве ваших родителей. Он был еще слишком маленьким.
— Я знаю. — Максимус погасил свечу. — Но он может знать убийцу — или кого-то, кто его знает. В любом случае я должен расспросить твоего брата.
— М-м-м… — сонно протянула Артемис. — Максимус…
— Да, слушаю.
— Вы обыскивали мою комнату в Пелем-Хаусе?
— Что? — Он наклонил голову и в темноте заглянул ей в лицо — она выглядела совершенно серьезной.
— Утром, когда вы прислали посыльного, чтобы сообщить мне, что освободили Аполло, кто-то обыскивал мою комнату. — Она пальцем описывала круги у него на груди и пристально смотрела на него. — Когда я узнала, что изумруд настоящий, я стала носить его постоянно. Просто я не знала, что с ним делать, ведь он ужасно дорогой… А потом, когда у меня оказался ваш перстень-печатка, я повесила его на ту же цепочку.
Максимус вспомнил цепочку, которая была на ней, когда она возвращала ему кольцо, и нахмурился.
— Тогда почему же я никогда не видел изумруд на тебе?
— Я снимала его перед тем, как мы… — Ее щеки покрылись румянцем. — В общем, неважно. А до этого в аббатстве, когда вы уже уехали, я забыла накинуть кружевную косынку, и моя цепочка вместе с изумрудной каплей и вашим кольцом на мгновение оказалась на виду.
— Кто-то из гостей мог ее заметить? — догадался Максимус.
— Да, — кивнула Артемис.
— И если кто-то из гостей видел на тебе изумруд, — медленно продолжал герцог, — а потом обыскивал твою комнату… Значит, убийца был в Пелем-Хаусе и даже, возможно, ел за моим столом. — Одна мысль об этом наполнила его жгучей яростью.
Тихо вздохнув, Артемис пробормотала:
— Но кто же это?..
— Уоттс моложе меня, — немного подумав, ответил герцог.
— Значит, точно не он?
Максимус кивнул.
— Точно. И тогда остаются Оулдершо, Ноукс, Баркли и Скарборо. — Скарборо, который был другом его родителей!
Некоторое время они молчали, потом Максимус прошептал:
— Спасибо тебе.
— За что?
Он в смущении откашлялся и прохрипел:
— За то, что веришь мне. За то, что рассказала все это, несмотря на то, что я вначале был нечестен с тобой. За то, что ты здесь.
Артемис ничего не сказала, но ее рука заскользила по его груди, пока не остановилась прямо над сердцем.
На следующее утро Максимус открыл глаза, ощущая запах лежавшей рядом Артемис. Впервые за очень долгое время он не видел страшных снов, не просыпался ночью и чувствовал в теле и в душе… удовлетворенность.
Подавшись вперед, герцог поцеловал в затылок женщину, спавшую в его объятьях. Во сне она была такой теплой, такой мягкой, без всяких острых углов воительницы, в которую превращалась, когда бодрствовала. Он любил эту воительницу — женщину, которая, глядя ему прямо в глаза, говорила то, что думала, но при виде этой нежной и беззащитной леди у него сжималось сердце. Видя ее такой, он мог представить, что она подчинится, покорно придет к нему в объятия и согласится со всем, что он скажет.
Тут Артемис вдруг шевельнулась и пробормотала:
— Который час?
Он взглянул на окно — светлое от яркого света нового дня — и высказал свое предположение:
— Не больше семи.
Она вскрикнула и попыталась отодвинуться от него, но герцог обнял ее крепче.
— Но Максимус, я должна немедленно уйти. Сейчас встанут слуги.
— Пусть встают. — Он лизнул ее в шею.
Она замерла на мгновение, потом сказала:
— Они увидят меня. И про нас станет известно.
Он немного отодвинулся от нее, чтобы заглянуть в лицо, но рассыпавшиеся по подушке волосы скрывали его и делали ее похожей на скорбящую наяду.
— А это имеет значение?
Тут она перевернулась на спину и молча посмотрела на него, скосив свои прекрасные темно-серые глаза. Ее каштановые волосы разметались вокруг лица, а сосок дерзко торчал под простыней. И еще он заметил под правой ключицей треугольник крошечных родинок.
— Значит, вас не заботит, если кто-то узнает? — спросила она наконец.
Он потянулся к ней, чтобы поцеловать эти родинки.
— Максимус…
— Я куплю тебе дом, — сказал он неожиданно.
Она отвернулась и ничего не сказала. Ему очень хотелось, чтобы Артемис согласилась, и он добавил:
— Или здесь, в Лондоне, или в провинции. Но если ты будешь в провинции, то я не смогу часто видеть тебя.
За дверью комнаты послышались шаги слуг.
— Или я могу купить для тебя оба дома. — Он старался заглянуть ей в лицо.
Она по-прежнему молчала. А герцог вдруг почувствовал, что его бросило в пот. Он никогда не чувствовал себя неуверенно в парламенте, но здесь, сейчас, в собственной постели, был в полной растерянности.
