Александр Корделл - Мечты прекрасных дам
Его следовало принимать таким, каким он был, либо просто от него отказаться. Одно Милли знала наверняка – согнуть его не мог никто.
Лежа на спине, Милли наблюдала за ним прищуренными глазами.
Его резкий профиль был четко обрисован на фоне залитого звездами неба. Он ел приготовленное Мами угощение для них.
Эли всегда ел с грацией дикого животного. Процесс насыщения мало его интересовал – ему это нужно было, чтобы оставаться живым, и больше ничего. Зато для Джеймса еда была культом. Он наслаждался каждым кусочком пищи, исчезавшим в его губастом рту, который сразу же захлопывался, – так собака ловит пастью мух. Он шумно и старательно пережевывал пищу, пожирая маленькими глазами все, что еще не успел в себя запихать. Милли подумала, что по тому, как человек ест, можно угадать его характер.
Эти двое мужчин были тому прекрасными примерами. Она вспомнила знакомую еще со школьных дней старинную легенду о неком правителе, объявившем обжорство самым ужасным грехом из семи смертных грехов, ибо оно означало и зависть (к большому куску, лежавшему на тарелке соседа), и алчность (съесть как можно больше), и скупость (нежелание поделиться с ближним), и злость (из-за того, что ему досталась меньшая порция), и гордость (способность съесть больше всех) и вожделение (жажду есть еще и еще, несмотря на отрыжку и бурление в желудке).
Словом, шесть грехов, вместившихся в один-единый огромный грех.
Как странно, подумала Милли, улыбнувшись обернувшемуся к ней Эли. Ее грубоватый любовник сумел завоевать женское уважение тем, как он ел. Он ел, чтобы жить, Джеймс же наоборот – жил, чтобы есть!
– Когда-нибудь они отнимут тебя у меня, – неожиданно сказала Милли.
Казалось, Эли не слышал ее. Он вскочил, схватил ее за руки, и они помчались вдоль пляжа в укромное местечко за «Домиком Отдыха». Здесь, под защитой скал, они предались любви, и луна ласково освещала их тела.
Милли вспомнила гонконгских шлюх в районе Прайи. Они улыбались белоснежными зубами Они жестикулировали при разговоре, кончики их пальцев были красными, будто их окунули в кровь. И эти женщины предлагали себя мужчинам за доллар. «Чем я лучше их?» – подумала Милли. Почтенная дама, жена такого богача и нате вам, так страстно отдается любовнику на диком берегу!
– Я причинил тебе боль? – прошептал Эли.
Она ему ничего не ответила. Она не могла этого сделать, иначе разрушилась бы духовная связь между ними. Ни жизнь, ни смерть не могли сейчас их разъединить. Пока ее тело принимало в себя его силу, она познавала такую радость, ради которой стоило пережить то, что она пережила: свет счастья делал ее слепой ко всему, кроме единственной вспышки высшего наслаждения.
Иногда она спрашивала себя: что будет, если в ней станет зреть семя этой незаконной любви? Такой прекрасной. Но не померкнет ли это чувство под мишурой обвинений и разоблачений, не покажется ли ей потом обычным грехом для колониальных сплетниц. А ее отлучат от общества, лишив даже видимости уважения. Это удел любой женщины, посмевшей совершить такое. Любой, какое бы высокое положение на социальной лестнице она ни занимала.
– А вдруг ты забеременеешь? – спросил ее Эли, как бы прочитав ее мысли.
– Давай не станем обсуждать мои личные проблемы.
– Но это вполне может случиться. Тогда о нашей любви узнают все.
– Не будем говорить об этом и вообще думать об этом. Тебе было хорошо со мной?
– Мне будет хорошо с тобой до конца жизни!
– Но у тебя было столько женщин.
– Лучше тебя никого нет и не было!
– Я так рада. Значит, я для тебя являюсь ценной вещью?
– Не говори так.
Милли села, и теперь уже он видел ее профиль на фоне луны Полная великолепная луна плыла над далекими горами Эли понял, что ребенок, с которым он познакомился когда-то на «Монголии», превратился в женщину, с которой он желал провести всю жизнь.
Он приподнялся и начал целовать ее лицо. Но ее думы были где-то далеко. Она не повернулась к нему.
– Скоро мы отсюда уедем, – промолвил Эли.
– Вместе?
– Конечно.
– Это невозможно!
– Доверься мне. Я увезу тебя отсюда.
– Бог ты мой, Эли Боггз, ты мечтатель, а не пират!
Эли отряхнул песок с ее кожи.
– Я все продумал. За твоим «Домиком отдыха» спрятано много опия в контейнерах. Как ни странно, он не принадлежит ни Смиту, ни Уэддерберну, это собственность Ганса Брунера.
Милли была поражена, а Эли продолжал:
– На часть тех денег, которые твой отец выплатил мне за твое освобождение, он купил две тонны опиума, заплатив за него пятьдесят тысяч мексиканских долларов. Он спрятал их рядом с «Домиком отдыха», чтобы дождаться, пока не поднимется цена на опиум. Теперь, когда на носу еще одна опиумная война, цена на него поползла вверх, и я собираюсь забрать его себе.
– Но старый Сунг, он так охраняет его. Он не расстанется с ним под дулом пистолета!
– Я уже купил старика Сунга, – ответил Эли. – Считай, что это свадебный подарок от обожающего мужа.
– Эли, перестань мечтать! Джеймс к этому тоже приложил руку. Ганс Брунер, может, и дурак, но о Джеймсе этого никак не скажешь.
– И потом мы уплывем на край света, – продолжил Эли, не обращая внимания на предупреждение Милли. – Мы станем нежиться на чудесных берегах, есть омаров и запивать их французским вином. Там нас никому не достать.
– Эли, звучит, конечно, чудесно, но этого не будет.
– Миссис Уэддерберн! Вам известно, что вы лежите тут совершенно голая, что отнюдь не подобает уважающей себя женщине!
– С тобой я могла бы лежать так вечно.
– Это невозможно, поскольку у нас много неотложных дел.
Эли поднялся и помог подняться Милли. Они стояли, прижавшись друг к другу, не ведая стыда.
34
Осенью в жизни Милли произошло столько событий, что лучше все перечислить по порядку. Эли судили за пиратство и убийство. Последнее обвинение базировалось на том, что на пороховом заводе Стэнли нашли тело капитана да Коста. Ну а завод принадлежал Эли.
Сулен, дочь Папы Тая, была первой, кто испытал на себе прелести полицейского расследования.
В один прекрасный день, когда Гонконг продолжал изнывать от жары, а Сулен нежилась в заливе Стэнли, на берегу Папа Тай пытался вырваться из рук двух португальских полицейских и вопил:
– Сестра порока! Порождение безносого попрошайки, иди сейчас же сюда!
Но Сулен, такая же голенькая, какой лежала в день своего рождения на руках повитухи, продолжала о чем-то мечтать. Волны поднимались и опускались у ее маленьких розовых ушек. Веки ее были плотно закрыты, пряча ее глаза от расплавляющих лучей солнца. Сулен почти дремала, лежа в воде, и ее пропитанное солнцем тело темной тенью рисовалось в прозрачных струях.
