Вики Баум - Гранд-отель
Генеральный директор не привык фантазировать. Но теперь его фантазия разыгралась. Она заработала еще утром, когда Прайсинг бросил на стол в конференц-зале сложенный пополам листок телеграммы и без зазрения совести, без цели и без смысла начал врать партнерам по переговорам. Теперь воображение неимоверно быстро уносило его куда-то в неизвестность, это было страшно и вместе с тем восхитительно. Бритва легко и умело снимала щетину с его щек, а Прайсинг тем временем переживал невероятные, неслыханные приключения с голой Флеммхен — он и не подозревал раньше, что даже может вообразить нечто подобное.
— Прикажете подстричь усы? — спросил парикмахер.
— Нет, — раздраженно ответил Прайсинг. — Зачем?
— Концы немного поседели, это старит. Если позволите дать вам совет: сбрейте их совсем. Без усов вы будете выглядеть лет на десять моложе, — прошептал парикмахер, глядя на Прайсинга в зеркале, льстиво улыбаясь, как все парикмахеры на свете.
«Не могу же я вернуться к мамусику без усов, точно обезьяна какая-то…» — подумал Прайсинг и поглядел в зеркало. Действительно, усы были седые, а на верхней губе под ними вечно выступала испарина. «Ах, да что там мамусик!» — подумал он. Собственно говоря, в эту минуту с супружеской верностью Прайсинга было покончено.
— Ладно, сбрейте. Отрастить усы всегда можно.
— Конечно! Никакого сомнения, — поддержал его парикмахер и принялся взбивать мыльную пену, готовясь к серьезному делу. Прайсинг снова поднес к глазам журнал. Но ему уже было мало фотографии. Он хотел не только видеть — он хотел осязать, чувствовать, хотел ощущать жар Флеммхен…
Исчезновение усов сразу же заметили, когда Прайсинг вернулся в отель, однако никто из служащих не подал виду. Господи, до чего же они привыкли, что с господами и дамами, которые приезжают из провинции и ненадолго останавливаются в шикарном отеле, происходят невероятнейшие метаморфозы. Прайсинг торопливо, задыхаясь, спросил, нет ли для него почты. Ему вручили письмо от мамусика. Он просто сунул его в карман, не вскрыв, не почувствовав обычной нежности. И тут же бросился к телефонисту. «Я должен позвонить домой, — подумал он. — Но я и потом успею». Прайсинг вошел в кабину для местных телефонных переговоров и попросил соединить себя с канцелярией Цинновица. К телефону подошла фройляйн Фламм — Фламм-первая.
— Нет ли случайно в канцелярии вашей сестры?
— Она уже ушла.
— Где ее можно найти?
— Да, видите ли, — секретарша чуть помедлила — Наверное, она немного опаздывает. Но, вообще, она с минуты на минуту должна быть в отеле.
Прайсинг уставился на трубку телефона с идиотской улыбкой.
— В отеле? В Гранд-отеле? То есть как?
— Видите ли, — Фламм-первая тщательно взвешивала каждое слово. — Так я, по крайней мере, поняла Флеммхен отправилась в отель. Кажется, кто-то пригласил ее сегодня печатать под диктовку. Но, может быть, у Флеммхен там просто какое-то свидание. Про нее никогда ничего не знаешь наверняка. Она девушка своенравная, не то что другие, и совсем не такая, как я. Но Флеммхен очень аккуратная и, если что-то берется сделать, сделает обязательно. Она непременно придет, не сомневайтесь.
Прайсинг в смятении поблагодарил и повесил трубку. Не находя себе места от беспокойства, он снова подошел к стойке портье. Из Желтого павильона доносилась четкая, ритмичная музыка.
— Моя секретарша не спрашивала меня? — обратился Прайсинг к портье Зенфу.
Тот поднял на него усталые от недосыпания, недоумевающие глаза.
— Простите, кто?
— Моя секретарша. Молодая дама, которой я вчера диктовал письма, — раздраженно пояснил Прайсинг.
В разговор вмешался маленький Георги:
— О вас она не спрашивала, но она была здесь, в холле, минут десять назад. Такая стройная блондинка, правильно? По-моему, она сейчас в Желтом павильоне, вон там, идите через холл, потом свернете во второй коридор, сразу за лифтом. Да вы услышите, там музыка играет.
Разве подобает генеральному директору солидной фирмы, человеку в добротном сером костюме, спешить в какой-то павильон, откуда летят наперченные синкопы джаза? Идти по незнакомым коридорам, разыскивать легкомысленную молоденькую секретаршу, хотя, если быть до конца откровенным, никакого дела у директора к ней нет? Но Прайсинг спешит в Желтый павильон, он уже сорвался с привязи и, сам того не ведая, несется навстречу катастрофе. Он замечает лишь то, что кровь в жилах побежала вдруг быстрее, такого он не знал на протяжении пятнадцати или двадцати последних лет жизни. И это ощущение он сохранит любой ценой, прочувствует до конца. Усы сбриты, телефонный разговор с мамусиком не заказан, а когда Прайсинг распахивает дверь Желтого павильона и окунается в незнакомую атмосферу, которая царит в этом помещении, то и пока что незавершенная сложная, темная история с предпринимателями из Хемница и с манчестерской фирмой отступает куда-то в прошлое и почти уходит из памяти Прайсинга.
В это время, в начале шестого, Желтый павильон каждый день набит битком. Сборчатые пышные занавеси на высоких окнах задернуты, на стенах горят желтые фонарики, и на всех столах зажжены лампы под желтыми абажурами. Здесь жарко, под потолком жужжат два вентилятора, воздух наэлектризован. Публике тесно, все сидят близко друг к другу, в тепле друг друга, потому что столики сдвинуты к стенам, чтобы освободить в центре зала побольше места для танцующих. Сводчатый потолок расписан: лиловые и серебристо-серые танцующие фигуры. Иногда, когда все в зале приходит в движение, кажется, что над танцующими — мутное зеркало, в котором они отражаются. Происходящее в Желтом павильоне имеет вид зубцов, изломов, углов — все дергается в разные стороны, трясется, прыгает. Прайсинг, которого сюда пригнал взволнованный танец его крови, страшно растерялся. Отдельных людей различить было невозможно, всюду мелькали руки, ноги, лица, как на картинах известного современного направления, которое Прайсинг терпеть не мог из-за нетрадиционности. Но самым главным и самым замечательным в Желтом павильоне была музыка. Создавали ее семеро немыслимо веселых парней в коротких брюках и белых рубашках — прославленный Истмен-джаз-банд. Музыка отличалась удивительной живостью, от нее ходуном ходило все вокруг, от нее дрожал пол под ногами, так что пятки горели; два саксофона плакали, два других заливались ядовитым, издевательским смехом, хохоча над плаксами. Музыка визжала, хрюкала, стояла на голове, гремела, с кудахтаньем неслась яйцами мелодии и сама же давила каблуками скорлупу, всякий, кто попадал в сферу действия этой музыки, неизбежно покорялся скачущим ритмам зала, которые овладевали каждым вошедшим, подобно неведомой колдовской силе.
