Татьяна Вяземская - Ночи Клеопатры. Магия любви
Никто ему не позволит жить при ее детях, и тем более рассказывать правду об их матери. Но есть и другие возможности умереть.
Глава 34
– Я возглавлю конницу сам!
– Замечательно! – Клеопатра лучезарно улыбнулась мужу. – Это предвещает победу.
Окрыленный, Антоний ушел.
– Ты думаешь, он в состоянии командовать конницей?
– Нет, но это куда лучше, чем сидеть и пить вино в ожидании гибели. Если повезет, Антоний погибнет в бою. Аполлодор, тебе надо уехать. Город возьмут не сегодня-завтра, тебя Октавий не пощадит: все знают, насколько ты важный для меня человек.
– Семью я уже отправил, – помолчав, признался Аполлодор. – А сам… не могу. Не хочу быть предателем.
– Дурак! Каким предателем? Чтобы погибнуть зря, много ума не надо! Уезжай! Я твоя царица, приказываю тебе. Докажи, что ты еще считаешь меня царицей!
Аполлодор поклонился.
– Любое желание моей повелительницы – закон.
Того, что из города он так и не уедет, Клеопатра никогда не узнает. Его через два дня на пороге дома зарубит мечом один из римских легионеров, не имея представления, кто такой этот египтянин в желтом платье.
Клеопатре принесли счастливое известие: конница под предводительством Марка Антония сумела отбить атаку конницы Цезаря Октавиана.
Она даже не обрадовалась: сидела в кресле, сжимая пальцами резные рукоятки, и думала: «Я ведь должна быть рада? Я должна надеяться, что это – первый шаг к победе. Почему же я уверена в том, что это конец?»
Через два часа усталый и пыльный гонец принес совсем другие известия: пехота разбита, а конница перешла на сторону наступающих.
– Что с Антонием? – она пыталась сохранить спокойствие, но голос дрогнул. Лучше бы Антонию погибнуть до того, как от него отвернулись его собственные солдаты.
– Жив, – выдохнул гонец. – Скачет в Александрию…
До Александрии Антоний не доехал.
На узкой дорожке его верный конь вдруг споткнулся, и Марк Антоний, великолепный наездник, о котором шутили, что ездить верхом он начал ранее, чем ходить, не смог удержаться в седле.
Когда он открыл глаза, на него смотрел Гай Юлий Цезарь.
– Ты… жив? – пробормотал Антоний. Как же, ведь он говорил речь, размахивая окровавленной тогой Юлия, а тут…
– Ты, верно, слишком сильно ударился головой о камень в момент падения, – ответил Цезарь. – С чего бы это мне быть мертвым?
До Марка Антония вдруг дошло: с момента гибели Цезаря прошло четырнадцать лет. Останься он живым, был бы сейчас стариком. Этот же Цезарь выглядит даже как будто моложе.
– Ты ведь Цезарь? – неуверенно спросил он.
– Да. Я Гай Юлий Цезарь Октавиан.
Дернувшись, Антоний постарался плюнуть в ненавистное лицо, но не попал: ему попросту не хватило сил.
– Ты… ты…
– Ты захвачен в плен, Марк Антоний. И предстанешь перед римским судом как враг римского народа. Или, если хочешь, я… подарю тебе шанс с честью выйти из сложившейся ситуации.
С честью? А этот урод хочет, чтобы он покончил с собой. Как бы не так! Октавий хочет везти его в Рим? Пускай везет. Там у Антония найдутся защитники. А даже если оправдаться и не получится и его казнят, это ляжет грязным пятном на репутацию Октавия.
– Право, не вижу, зачем тебе сопротивляться, особенно теперь, когда твоя жена и дети умерли…
– Клеопатра мертва? Мертва?!
– Мертва. Она отравила детей и покончила с собой.
– Дети… мои дети…
Он лжет?! Но Октавий смотрел сочувственно. Значит, правда…
– Где мой меч? – хрипло поинтересовался Антоний.
– Он у меня. Сейчас.
Антоний несколько секунд крутил меч в руках. Убить бы эту гадину, а потом уже можно и себя… Но с кем тогда останется Рим? Из Октавия, если уж говорить честно, получится вполне пристойный правитель.
– Выйди. Я не хочу, чтобы…
Цезарь Октавиан кивнул.
– Я понимаю.
– И знаешь… Попроси за меня прощение у Октавии. И… и позаботься о моих детях – тех, что у меня остались.
На глаза Октавия навернулись слезы.
– Я позабочусь. Я заберу Октавию и всех детей к себе.
– Прощай.
– Прощай, Марк Антоний.
Тонкая ткань палатки позволяла слышать все, что в ней происходило. Когда тяжелое тело упало на ковер, застилавший пол, Октавий заплакал.
Прости меня, Марк Антоний. Я был вынужден обмануть тебя. Но поверь, так будет лучше для всех, и для тебя тоже. А с твоими детьми все будет в порядке. И с детьми от Клеопатры – тоже. Моя сестра, а твоя бывшая жена, с радостью возьмет их к себе и воспитает из них настоящих римских граждан в память о тебе. Она любила тебя, Марк Антоний, а я ненавидел. Любовь, видимо, сильнее смерти – не сомневаюсь, Октавия будет продолжать любить тебя, тогда как моя ненависть смыта твоей кровью.
– Где Клеопатра?
Римские войска заняли дворец, но царицы нигде не было.
Сбежала? Могла, но дети остались во дворце…
Впрочем, она женщина неглупая, наверняка догадалась, что Цезарь Октавиан не собирается убивать малышей. Они ему не мешают, в отличие от их матери.
Испуганные слуги сжались в кучку.
А вот какой-то странный толстяк, который, по-видимому, единственный тут никого не боится.
– Вижу ли я перед собой Гая Юлия Цезаря Октавиана?
Октавий поморщился. Он бы предпочел, чтобы «Октавиан» не упоминали, ну да ладно.
– Я – Мардиан, друг и доверенное лицо царицы Клеопатры. Она хочет говорить с тобой, Октавий, но говорить один на один.
– Так она во дворце!
– Она во дворце. Но твои люди не сумеют добраться до потайной комнаты. О ее существовании знают всего два человека: царица и я.
Толстяк не угрожал, не предупреждал, но было понятно: сам он никому ничего о тайной комнате не расскажет, даже если его будут пытать.
Впрочем, Цезарь Октавиан всегда был противником бессмысленных вещей. К чему пытать, если толстяк – некоторые признаки утверждали, что он евнух – готов показать комнату и так. Страшно? Да боги упаси! Что ему сделает перепуганная женщина, достаточно умная, чтобы понимать: ее время кончилось, – и толстый евнух, видимо, очень привязанный к своей госпоже. Убьют? Вряд ли.
Скорее всего, Клеопатра что-то будет предлагать взамен собственной жизни… какие-нибудь немыслимые египетские сокровища… Что же, ее тоже придется обмануть, как он обманул Марка Антония.
Октавий сделал знак Метеллу:
– Я иду с этим человеком. За мной не следовать.
– Но…
– Со мной все будет в порядке.
Мардиан едва заметно усмехнулся. А Марк Антоний еще смел утверждать, что этот человек трус.
