Джон Окас - Исповедь куртизанки
Утром одиннадцатого мая, ровно через год после начала моего заключения, герцог Эммануэль приехал сюда в карете, запряженной парой белых лошадей.
Ему пока не удалось вернуть мне имение в Лувисьене. Нужно было расплатиться с кредиторами. Все мои драгоценности хранились у него – побрякушки стоимостью в миллионы ливров. Эммануэль с радостью дал мне деньги на приобретение дома и сообщил мне, что Сен-Вре, мрачный средневековый замок, принадлежавший Эмили, жене Шарля де Лагарда, выставлен на продажу. В юности в этом замке произошло решающее событие моей юности. Таким образом он служил мне напоминанием о былой неосмотрительности, и я решила, что это поможет мне осуществить задуманное и исправиться.
Эммануэль сказал, что не в силах устоять передо мной. Мне было приятно слышать, что я желанна. Он был красив, как всегда, и после года воздержания я едва справилась с искушением. Деньги я взяла, но дала ему понять, что теперь я другая.
– Отныне и навсегда я не собираюсь отдаваться каждому встречному, – сказала я.
Я была горда, что смогла отказать ему.
И снова отец Даффи прервал рассказ Жанны.
– Насколько я понимаю, ваше решение хранить целомудрие было вскоре забыто, – сказал он.
– Да, – кивнула Жанна. – В Пон о'Дам я раскаялась, но там я была свободна от искушений. Стоило мне выйти на волю, как я снова потянулась к плотским наслаждениям.
– Вы ведь знаете, что только искреннее сожаление, желание исправиться и твердое намерение не грешить больше могут принести вам прощение, – сказал священник.
Глаза Жанны наполнились слезами..
– Но поверит ли Господь моему раскаянию? Ведь у меня нет времени доказать серьезность своих намерений!
– Да, дитя мое, поверит, – заверил ее священник. – Вспомните притчу о Господе и виноградарях. Даже тому работнику, кого наняли в последний час, пообещали заплатить, как если бы он работал весь день.
– Это же несправедливо, – заметила Жанна.
– Господу решать, что справедливо, а что нет, – сказал священник. – Если сердце ваше и вправду полно раскаяния, вас ждет вечное блаженство.
Жанна, измученная и взволнованная откровениями, никогда еще не чувствовала себя столь несчастной. Ее исповедь была честной, без утайки. На какое-то мгновение у нее на душе посветлело: Жанна представила себе рай как сияющий дворец, по сравнению с которым Версаль казался унылой хижиной. Но вдруг ее сковал ужас. Жанна не знала, что страшит ее больше – встреча с Богом или с гильотиной.
Каким бы неопределенным ни казалось мое будущее, приобретение Сен-Вре было нелепой блажью. Чтобы содержать его в должном состоянии, требовалось не меньше слуг, чем было у меня в Версале. К счастью, герцог Эммануэль спас часть моей коллекции картин, и мне удалось выгодно продать Берне и Грёза.
Ко мне вернулась преданная Генриетта. Они с Женевьевой ездили в Лувисьен посмотреть, как там идут дела в мое отсутствие.
– С Замо беда, – сообщила мне Генриетта. – Он стал враждебным, принял нас очень неуважительно. Его слуги жаловались на него.
В этом не было ничего удивительного после всего того, что ему пришлось пережить из-за меня. Мне не терпелось увидеть Замо, чтобы загладить свою вину.
Я получила письма от Лорана и Ива, в которых они просили меня снова взять их в услужение, но я, полная решимости быть праведной женщиной, даже не ответила на их мольбы. Генриетта полностью поддерживала перемены в моем характере.
Сколько себя помню, я всегда пыталась скрыть свое крестьянское происхождение. Теперь же я стремилась вернуться к корням. Летом 1775 года я устраивала шумные балы, и двери моего дома были открыты для всех. Стараясь создать себе более солидную репутацию, я водила дружбу с фермерами, пастухами, дровосеками, лесниками и их семьями. Получая приглашения от соседей, я неизменно их принимала, от каких бы скромных людей они ни исходили. Я щедро помогала бедствующим семьям в округе.
С началом осени чувство душевного удовлетворения уступило место тревоге и смятению. Корбейль не баловал разнообразием занятий. В доме было темно и холодно. Я ловила себя на мечтах о жизни при дворе, о роскоши и миллионе развлечений. Я по-прежнему была похотливой самкой, и неудовлетворенная страсть сделала меня раздражительной.
В октябре ко мне приехал Адольф. Они с Элен обосновались в Бате. По его словам, у них все шло не слишком гладко. Он жаловался на ворчание и холодность жены, сказал, что она стала безрассудно азартной и из-за нее страсть к играм, сгубившая его отца, стала подбираться и к нему.
Адольф обожал меня даже сильнее, чем прежде. Упав на колени, он положил голову мне на колени.
– Пусть я живу с Элен, но я никогда не забуду вас, тетя Жанна. Прошу вас…
Я знала, чего он хочет, и меня так и подмывало раздвинуть ноги, но одна лишь мысль о грехе инцеста привела меня в ужас, и я оттолкнула его. Но он не поднимался с колен, умоляя меня хотя бы о небольшом знаке внимания. Я обратилась с молитвой к Богородице, и Она дала мне силы устоять перед искушением. Я отправила Адольфа обратно в Англию.
Остаток месяца прошел довольно спокойно. В ноябре приехала Шон. Мы не виделись почти полтора года. Жизнь в Тулузе пошла ей на пользу: она казалась выше, чем я помнила ее, а на губах ее играла улыбка удовлетворенной женщины.
– У меня есть любовник, – взволнованно сообщила она. – Он невероятно галантен и заставляет меня чувствовать себя женщиной до кончиков ногтей.
Я настояла, чтобы она пригласила его в гости. Месье де Фога, кавалер Шон, пожилой тулузец, и в самом деле был очень остроумным и кудахтал над Шон, словно она была королевой. Я была рада видеть, что она наконец нашла столь желанное романтическое счастье, но не могла не завидовать ей. Как бы то ни было, мне было хорошо с ними, и я пригласила их гостить у меня так долго, как захочется. Оказалось, что у Фога есть приятель, который живет поблизости, – виконт де Лянгле, которого он пригласил на партию в карты. Лянгле оказался высоким и привлекательным. Его нагловатость напомнила мне графа Жана. Я поняла, что мое решение хранить целомудрие было всего лишь мечтой оптимистки. В декабре я взяла де Лянгле за руку, и он скрасил мое зимнее одиночество.
Продолжая грешить, я тем не менее задумывалась над своей дальнейшей судьбой. Если между мной и де Лянгле и были какие-то чувства, они умерли в первую среду Великого поста. Я распрощалась с ним и решительно вознамерилась поститься со всей строгостью. Но пришла Пасха, а я так и не исповедалась. Так я снова потеряла веру.
В июне 1776 года герцогу Эммануэлю удалось спасти еще часть моего имущества, в том числе и имение в Лувисьене.
