Андреа Кейн - Эхо в тумане
Трентон встал, затем развернул Ариану к себе лицом и взял в свои ладони ее подбородок.
— Да, ты витаешь в облаках, туманный ангел. Ты такая мягкосердечная маленькая дурочка. — Он пристально смотрел на нее, и какой-то странный, нездешний свет появился в его глазах. — Однажды ты узнаешь правду. Возможно, когда-нибудь я сам смогу сказать тебе.
Ариана поймала его запястье и медленно покачала головой.
— Нет, — сама удивилась она, услышав свой отказ. — Я не хочу знать правды… во всяком случае этой ее части. Боюсь, мне будет невыносимо услышать о твоих чувствах к Ванессе. Наверное, я трусиха, но ничего не могу поделать. Прости меня.
— Простить тебя? — Он резко рассмеялся. — Уверяю тебя, туманный ангел, мне нечего тебе прощать. Я только надеюсь, что однажды ты сможешь простить меня.
Она спокойно посмотрела на него:
— Давай больше не будем говорить о моей жизни… или прощении. Я хочу узнать о тебе… не о Трентоне последних шести лет, а о Трентоне, который жил прежде.
Он помолчал, сохраняя невозмутимое выражение лица.
— Немного могу добавить, — ответил он наконец, — я уже рассказал тебе о том, как учился, рисовал…
— Вы с Дастином часто ссорились?
— Пожалуй, иногда. — Внезапная перемена темы смутила его. — А что?
— Вы обменивались секретами, защищали друг друга от чужих, стояли друг за друга перед родителями?
— Да, да и да, — засмеялся Трентон. — Почему мои взаимоотношения с Дастином тебя так интересуют?
Глаза Арианы засветились, когда она представила двух мальчиков, которых видела на фотографии.
— Я уже сказала тебе, у меня практически не было ни брата, ни сестры. Ванесса и Бакстер были для меня скорее родителями, особенно с тех пор, как мои настоящие родители умерли.
— Ты помнишь своих отца и мать?
Трентон лениво перебирал ее каштановые волосы, наблюдая за тем, как солнечный свет падал на яркие пряди и отражался в них медным огнем.
— Немножко. Главным образом я помню, как мы праздновали Рождество.
— Почему именно Рождество?
— Потому что оно казалось волшебным, когда мама и папа были живы. Рождество в Уиншэме походило на сказку, воплотившуюся в жизнь. Я помню все: как украшали елку, как подвешивали к потолку ветви омелы, а я сидела у отца на плечах, как таскали у мамы взбитое тесто, когда она пекла печенье. Яснее всего я помню то удивительное ощущение — волнение, предвкушение и радость, слившиеся в одно чувство, настолько безбрежное, что оно пробуждало в тебе желание крепко обхватить себя руками, хотя от этого и возникала нервная дрожь, не дававшая тебе уснуть до рассвета. Но утро наконец наступало, и все мы скатывались вниз по лестнице в гостиную, собирались вокруг камина, и каждый был частью единого целого… настоящая семья. — С изумлением Ариана обнаружила, что плачет. — Извини, — дрожащим голосом сказала она, вытирая щеки. — Мы же собирались говорить о тебе. Я не думала продолжать таким образом и не ожидала, что так разволнуюсь. Это просто потому, что с тех пор у меня не было Рождества.
— Не объясняй, — хрипло оборвал ее Трентон, пряча ее голову себе под подбородок, — даже не пытайся.
Руки Арианы медленно обхватили его, она с благодарностью приняла утешение, которого давно жаждала, но ни от кого не получала.
— Может, мы проведем Рождество в Спрейстоуне, — с надеждой прошептала она, уткнувшись ему в грудь. — Мы соберем ветки вечнозеленых деревьев и, возможно, хризантемы, камелии и плоды плюща. Затем, если выпадет снег, мы станем наблюдать, как мир становится белоснежным, а вокруг будут чирикать корольки и воробьи…
— Да, — согласился Трентон, крепче прижимая ее к себе. — Мы так и сделаем, туманный ангел. Обещаю.
Она подняла голову:
— В Броддингтоне ничто тебя не удерживает, не правда ли?
— Напротив, Ариана, его власть надо мной велика… и причиняет мне огромную боль.
— Потому что он связан со смертью твоего отца? — Увидев выражение лица Трентона, она тотчас же поняла, что он хочет прервать ее. С нежным умоляющим взглядом она потянулась к нему и коснулась щеки. — Пожалуйста, скажи мне. Я постараюсь понять.
Губы Трентона с горечью дрогнули.
— Это было давно, Ариана. Слишком много произошло и ничего уже невозможно переделать.
— Дастин сказал, что смерть вашего отца, несмотря на его плохое здоровье, наступила неожиданно. Это правда? — Молчание.
— Трентон?
— Да, черт побери, правда. — Он резко отстранился и отвернулся, словно пытаясь отгородиться от воспоминаний, пробужденных ее вопросом.
— Он умер сразу же вслед за Ванессой, — настойчиво продолжала Ариана. — Эти два события каким-то образом связаны? — Она увидела, как напряглись плечи мужа, и мягко добавила: — Я уже говорила тебе — я не верю, что ты убил Ванессу. Почему бы тебе не рассказать мне?
— Потому что ты не поверишь моим словам, Ариана. Оставь это.
— Не могу. Я люблю тебя.
— Черт побери.
Он схватил камень и изо всех сил кинул в воду.
— Скажи мне.
— Хорошо. — Трентон резко развернулся, глаза его сверкали. — Ты хочешь знать, как умер мой отец? Я скажу тебе. Его мучили… медленно, жестоко, не физически, но душевно, используя то, что он любил больше всего… его семью.
Сбитая с толку, Ариана пыталась разобраться в причинах ослепляющего гнева Трентона.
— Но как…
— Не как, Ариана, а кто. Это слово подходит больше. Кто. Я скажу тебе кто — твой блистательный человеколюбивый презренный брат-ублюдок, вот кто!
— Бакстер?
Ариана отпрянула, ожидая чего угодно, только не этого. Она не сомневалась, что самоубийство Ванессы было каким-то образом связано с кончиной герцога. Но Бакстер? Какое он мог иметь отношение к смерти Ричарда Кингсли?
— Да. Бакстер, этот подлый мерзавец, который воспитал тебя!
— Почему? Что он сделал?
— Странно, я думал Колдуэлл сообщил тебе во всех деталях нашу историю, когда ты на днях посетила Уиншэм. — В каждом слове Трентона звучала враждебность. — Или он забыл упомянуть некоторые подробности? Как, например, тот факт, что это именно он размахивал перед всеми душераздирающей предсмертной запиской вашей сестры… представляя меня соблазнителем невинных, зловещим безумцем… или кем-то там еще. Сказал ли он тебе, что я приходил к нему и умолял прекратить инсинуации, и не ради себя или Дастина, нам обоим было совершенно наплевать, какую ложь распространяет Колдуэлл, но ради отца. Ты можешь себе представить, чего мне стоило ползать перед твоим презренным братом на коленях и умолять его? Говорить, что у моего отца больше ничего не осталось, кроме доброго имени Кингсли и сыновей, что он слишком стар и слаб, чтобы выдержать такую злобную клевету, что чем больше людей сомневалось в моей невиновности, тем сильнее расстраивалось его здоровье?
