Якоб Ланг - Наложница фараона
Все эти книги были написаны давно, но Андреас не относился к тем читателям и критикам, которые полагают, будто то, что написано совсем или относительно недавно, написано гораздо хуже того, что написано давно. Поэтому купил он у книготорговца, отца своего приятеля Генриха, большую книгу «О любви» Андрея Капеллана, в которой так изящно рассказывалось о разных любовных учтивостях и красивых словах любви. У того же книготорговца купил Андреас хорошо переписанное собрание любовных стихов немецких Генриха фон Фельдеке, Фридриха фон Хузена, Генриха фон Морунгена, Рейнмара фон Хагена и Вальтера фон дер Фогельвейде. Эти стихи можно было и петь, подыгрывая на лютне, и Андреас так и пел:
— Девушку и сокола легко приручить.
Тонкий стан у нее и розовые губы,
На лице белые лилии и алые розы.
Глаза ее радостные,
она благородна и нежна и чиста.
И все же девушку и сокола легко приручить…
Были песенки и попроще, наводившие на мысли о простой телесной любви:
— Под липой на лужайке трава примята.
Один лишь соловей видел нашу любовь…
Пришло время юношеского расцвета и мыслей о том, что надо бы ублажить свое тело сладкой телесной любовью. Тогда любимой книгой Андреаса была длинная поэма Ульриха фон Лихтенштейна «Служение даме», в которой говорилось о рыцаре, любовно прослужившем даме тридцать лет; множество других рыцарей вызвал он на поединок, и триста семь копий сломал в честь своей госпожи. А историю горестной любви случайно выпивших любовный напиток, юных и прекрасных Тристана и Изольды, изложенную Готфридом из Страсбурга, Андреас просто не мог читать без этого чувства почти мучительной тревоги; и слезы катились по щекам из его миндалевидных темных глаз, когда он, подняв голову от страницы, смотрел прямо перед собой, и чувствовалось, что он видит не эту комнату свою, привычную уже, а какие-то радужно-прекрасные видения… Такое же впечатление оказывал на юношу и «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха… Андреас горячо давал себе слово любить только чистой и красивой любовью. Но он еще никого не полюбил, сердце его молчало. И порою после чтения такая тоска по любви, по неведомой красавице, нежной, умной и доброй, охватывала властно его душу… Он представлял себе, как говорит он красивые, нежные, изящные слова… Возникал перед его внутренним взором туманный облик трогательно-внимательного девического чистого лица… Вот и нежный ее голос отвечает ему нежно и учтиво… Андреас быстро откладывал книгу о любви и принимался за что-нибудь легкое, брал Вернера Садовника — «Крестьянин Гельмбрехт», или «Разумение» Фрейданка. И внезапно приходила насущная потребность быть очень серьезным, размышлять о Боге, об устройстве мироздания, о природе и свойствах человеческого знания. Тогда склонялся юноша светло-смуглым лицом и темными кудрями над суждениями и повествованиями Альберта Великого и «Суммой богословия» Фомы Аквината…
В еврейском квартале была своя книжная лавка переплетчика по имени Шемуль бен Йехиэль, там же продавалась и хорошая бумага. Эту бумагу привозили далеко с Востока, таинственного и сказочного, из города Багдада; потому она и называлась «рабтатайн кагид багдади»; что-то это значит вроде «багдадская бумага», или «есть у меня багдадская бумага» или еще другое что, но о бумаге речь… Писали в еврейском квартале не гусиным пером, а заостренной палочкой, но чернила были такие же, как те, что изготовлялись при монастырском скриптории, — темно-коричневые, из древесного угля. И в лавке Шемуля Андреас был усердным покупателем.
Книги иудеев открывали ему какой-то совсем странный мир, где жили, поступали и думали совсем как-то непривычно, узорно как-то. И ему, привычному уже к измышлению разных тонких узоров по золоту и серебру, этот мир был привлекателен.
Любил Андреас книгу «Тахкемони» — «Умудри меня» — повествования-макамы, написанные аль-Харизи и занятно излагающие приключения неких Хавера Кенита и Гемана Эзрахита; какое-то странное узорное успокоение навевали повести о правителе-калифе аль-Валиде и Салме, и о войне птиц и зверей.
В доме богатого раввина Элиаса Минца была большая библиотека старинных свитков, рукописей и книг.[6] В дом Элиаса Минца был вхож Ари, племянник Андреаса, сын Михаэля. Раввин привечал одаренного юношу. Но, конечно, Андреаса в этот дом никогда бы не пригласили. Андреас очень сожалел о том, что эта интересная и богатая библиотека недоступна ему; и часто расспрашивал Ари о книгах и свитках, хранившихся там. Впрочем, по распоряжению нового настоятеля, перестали допускать сторонних людей и в монастырскую библиотеку, чтобы книги не портились. И этот запрет огорчил Андреаса.
Поля страниц многих иудейских книг украшались красивыми сложными узорами, иные элементы этих узоров Андреас применял и в своей работе. В свитках Торы — Священного Писания — можно было для украшения ставить только — «тагин» — коронку над некоторыми буквами. Была и книга о тагине — «Сефер-ха-тагин», в ней рассказывалось, как надо вырисовывать эти коронки. Такие коронки Андреас стал вплетать в узоры на больших золотых серьгах — грушами — которые как раз вошли в моду в христианском городе. Но это свое нововведение Андреас держал в большой тайне от Михаэля и других мастеров из его мастерской, чтобы не обидеть их. На большом серебряном чеканном блюде для хлеба Андреас также сделал изображения, взятые из одной иудейской книги: по краю — замкнутая круглая рамка из переплетенных ромбов, и в каждом ромбе — гранатовый цветок; а в середине блюда — гранатовые деревца, увешанные плодами, и мимо этих деревьев гранатовых собаки гонятся за оленем, красивым, с ветвистыми рогами. Это блюдо, а также несколько пар серег тогдашней работы Андреаса сохранились до нашего времени. О них упоминает Штайншнайдер в своей работе, посвященной иудейским рукописным книгам в Германии. А его ученик и последователь Гольберг прямо связывает узоры на этих изделиях с именем Андреаса Франка…
Но вот Андреас напитается книжными словами, и уже ощутит усталость, легкое чувство пресыщения. Тогда он ложится на постель, заложив руки, согнутые в локтях, за голову. Теперь ему не хочется думать ни о высокой любви, ни о философии. Он улыбается и вдруг вспоминает, как видел возвращение сына второго Гогенлоэ с охоты. Юноша, почти мальчик, одетый в зеленое, ехал на ярко-белом коне статном, в голубом седле. Псари вели на поводках собак, вытянутых каких-то, охотничьих. Перекинув через седла, везли на конях убитых оленей, и рога концами касались земли… Однажды Андреас видел сокольничих; на больших рукавицах сидели охотничьи птицы и головы их были прикрыты колпачками… Андреас невольно начинал думать о том, как хорошо было бы вот так поохотиться, скакать на красивом коне… Но это дозволено одним лишь знатным… Андреас вздыхал, представляя себе все эти многочисленные ощущения, радостные для молодого здорового человека… Никогда он их не испытает… Но от охоты мысли переходили к другим живым существам… Ведь он по-прежнему, как в детстве, любил городских кошек, собак, птиц; кормил их… Да, эти существа нуждались в помощи, но были и люди, которые также в ней нуждались. Он вспомнил нищих у церквей. Периодически власти изгоняли их из города, но нищие появлялись вновь, те самые, которых изгнали, или уже другие. Многие из них были больны и показывали страшные гадкие язвы, чтобы вызвать жалость к себе. Андреас всегда подавал милостыню, стараясь никого не пропустить, и каждого оделить не только деньгами, но и напевным, серьезным, искренним своим обращением — «добрый человек»… И еще Андреас старался так раздавать подаяние, чтобы его приятели и другие люди, знавшие его, не видели, как он это делает. Он полагал, что добрые дела следует творить в большой тайне. Он искренне смущался и даже огорчался, когда его хвалили за милосердие. Но слишком многие знали его; слава его как прекрасного мастера все росла; стали говорить и о его доброте. Здесь одно утешало Андреаса, то, что мать слушала все эти похвалы ему и тихо радовалась… И если бы не эти траты на книги и на милостыню, Андреас уже давно смог бы заказать себе праздничную богатую одежду и красивые башмаки из дорогой прочной кожи. Но от этих трат на книги и на милостыню он ни за что не пожелал бы отказаться.
