Йорг Кастнер - Смертельная лазурь
— Рембрандту? — Оссель отхлебнул можжевеловки и задумчиво почесал затылок. — Ходят слухи, что он совсем опустился. А разве он еще жив?
— Разумеется, жив. Однако последние три года дела у него ни к черту. Многие судят о его работах так же, как и ты, считая, что он не умеет писать. Но если хочешь знать, придет время, и он будет так же ценим, как Рубенс, или даже больше.
— И через тысячу лет не будет, могу спорить! — от души расхохотался Оссель. — Рембрандта в грош не ставят, как мне говорили, и вообще он уже несколько лет как обанкротился. Или, может, я ошибаюсь?
— Нет, ты не ошибаешься, он действительно остался без гроша. Даже свой особняк на Йоденбреестраат не мог содержать, так что вынужден был распродать все имущество. И перебраться в простой домик у Розенграхт.
— И все же жизнь в пусть нанятом, пусть даже маленьком, но все-таки доме ему по карману, а? — Оссель со вздохом обвел взором свои скудно обставленные покои. — Может, и мне стоило податься в художники…
— Насколько мне известно, мастер живет сейчас на наследство скончавшейся жены, он назначен управляющим наследством в пользу детей.
Оссель вновь наполнил свою кружку доверху можжевеловкой, а мою подвинул мне.
— Присядь и выпей глоточек можжевеловки, Корнелис. А то, глядишь, один всю ее вылакаю.
Я покорился.
— Рембрандту не сладко приходится, поверь, Оссель. Если принять во внимание, какой славы он достиг в свое время, он теперь просто заживо гниет.
— Ты говоришь так, будто только вчера с ним расстался.
— Вчера не вчера, но однажды мы с ним встречались. Незадолго до того, как наняться в Распхёйс, я просил его стать моим учителем.
— Твоим учителем, говоришь. Ну-ну, и что же из этого вышло?
— Да ничего путного. Он просто вышвырнул меня, да еще наорал, чтобы ноги моей в его доме не было.
Мои слова привели моего приятеля в такой восторг, что он даже поперхнулся можжевеловкой, выплюнув добрую половину на стол.
— Я-то думал, что ты художник от Бога, Корнелис. Но если ты так плох, что даже Рембрандт не пожелал с тобой связываться, то сунь лучше свои кисточки сам знаешь куда.
— Дело не в моих талантах художника, а в пороке Рембрандта под названием пьянство. Его дочь Корнелия попросила меня приглядывать за ним, чтобы он пил поменьше. И вот когда я однажды вечером попытался отобрать у него бутылку, он взбесился и выгнал меня вон.
— И правильно сделал! Его бутылка, хочет — выпьет ее, хочет — нет, и не тебе ему указывать.
— Но он уже успел опустошить целых две.
— Знаешь, после этого я готов его зауважать, — изрек Оссель, снова взявшись за кружку со спиртным.
Не желая продолжать бессмысленную дискуссию, я снова обратил взор на картину и стал рассматривать одежду детей и супруги красильщика. Мне бросилось в глаза, что на этом холсте в различных оттенках доминировала лазурь. Задний план, стена гостиной тоже были выписаны синевой, хоть и потемнее. И вообще, эта насыщенная синева, казалось, пронизывала всю картину, струилась из нее, зачаровывая зрителя.
— Не будь здесь столько лазури, я бы мог поклясться, что это Рембрандт.
— Почему? Он что, не любит синий цвет?
— Не знаю. Но за короткое время, что я общался с ним, не припомню, чтобы он обмакивал кисть в синюю краску. Он предпочитает белый цвет, черный, охряной и темно-красный.
— Может, эта картина принадлежит кому-нибудь из его учеников? — предположил Оссель.
Я невольно хлопнул себя полбу:
— Вполне может быть, ты знаешь, я как-то не подумал. Но какие ученики сейчас? Я был последним, и то исключением. Но раньше, когда его имя что-то значило, у Рембрандта от них отбоя не было.
В коридоре раздались неверные шаги, заскрежетал дверной замок. Мой приятель, внезапно сорвавшись с места, распахнул дверь настежь. Да и я поднялся из-за стола, готовый пособить Осселю расправиться с непрошеным визитером. Квартал Йордаансфиртель служил прибежищем всякой нечисти — бездомных бродяг, нищих. Именно этому району был обязан пристанищем один беглый гугенот-француз, убийца принца Оранского — может, грязные воды Принсенграхт вдруг пробудили в нем ностальгические воспоминания о былой родине. Так что здесь, в этом доме, вполне можно было рассчитывать, что к тебе ввалится какой-нибудь одурелый пьянчуга или один из тех субъектов, для которых ради пары грошей человека прикончить — все равно что муху раздавить.
— Геза!
Не успел Оссель произнести это имя, как я понял, кто та особа, что, держась за притолоку, стояла в дверях. И тут же отметил, что Геза вдребезги пьяна — она нализалась так, что даже не могла попасть ключом в скважину. Оссель втащил спутницу жизни в каморку и захлопнул за ней дверь.
Геза без сил упала на стул, на котором только что сидел Оссель, и не успели мы опомниться, как она, бесцеремонно завладев его кружкой, опрокинула содержимое в свою ненасытную глотку. Едва проглотив можжевеловку, она зашлась нескончаемым оглушительным кашлем. В первый момент мне даже показалось, что настойка оказалась слишком крепка для нее, но по исходившему от Гезы запаху перегара понял, что ошибся — за сегодняшний вечер это был явно не первый глоток. Розоватая от крови слюна и мокрота на столе говорили о том, что дела Гезы плохи.
— Чего приперлась? — не очень вежливо осведомился Оссель. — Ты же вроде ухаживаешь за больной теткой на Принсенграхт?
— Плевать я на нее хотела! Старая сквалыга вбила себе в башку, что если я унаследую от нее парочку гульденов, так она уже может помыкать мною как хочет. Кем угодно, но не Гезой Тиммерс! Там прибери, тут протри, потом беги за едой на рынок, а после торчи у плиты! И так весь день. И еще скулит, мол, где тебя черти носят. А я всего-то на минутку заглянула в «Золотой якорь» стаканчик пропустить. Вот я и решила послать ее куда подальше.
— Стало быть, в «Золотом якоре» околачиваешься! — заключил Оссель. — Лучше бы взяла да приволокла свою кровать в этот притон, и дело с концом!
— Ладно тебе! — окрысилась на него Геза. — Если уж кто и знаток всех притонов, так это ты и есть, Оссель Юкен.
Я невольно отстранился от стола — смрад изо рта Гезы был просто невыносим. Наверняка в ней сидело пять-шесть стаканов самого дешевого пойла. И я понемногу начинал понимать, отчего Оссель не показывал ее друзьям и сослуживцам.
Тут голова Гезы медленно повернулась ко мне. Так поворачивает голову птица, внезапно учуявшая жирного червяка.
— Чего уставился? И вообще, кто ты такой?
— Это мой друг Корнелис Зюйтхоф, — представил меня Оссель. — Вот, пригласил его на глоточек можжевеловки.
