Елена Езерская - Роковой Выстрел
– Хорошо, – наконец, нарушил напряженное молчание Николай.
Он принимал Корфа в своем кабинете в Гатчине, куда прошел сразу после прогулки.
Император любил детей, но все же быстро утомлялся их неугомонным и часто надоедливым обществом и поэтому пользовался любой возможностью уединения, даже под видом государственных дел. Известию о приезде барона Владимира Корфа, настаивавшего на аудиенции, Николай не обрадовался – честно говоря, их утренний разговор он отнес на счет эскапад барона, известного своей невоздержанностью и эксцентричным нравом. Он думал: в лучшем случае, Корф действительно бросится выполнять обещанное и пропадет с концами. В худшем – станет жертвой цыган, и все решится само собой.
Триумфальное возвращение Корфа стало для Императора полной неожиданностью, и он впервые пожалел, что столь деятельный молодой человек и отличный воин вынудил его в свое время отказать ему в службе и чине. Наверное, ему стоило подумать о том, как привлечь барона к более важным делам, но сейчас это уже было невозможно – Корф настаивал на том, чтобы занять место князя Репнина в полку, отправлявшемся на Кавказ.
– Воля ваша, – кивнул Николай, отложив в сторону письмо судьи и еще раз пристально взглянув на Корфа, – вы отправитесь на Кавказ вместо Репнина. Я велю сейчас же издать об этом особое распоряжение. И мне, право, жаль, что вы, обладая такими военными навыками, не стремитесь к большему, чем сложить голову на поле боя. Мне представляется, что вы умеете правильно оценить противника и рассчитать свои силы, чтобы добиться победы. Вы могли быть полезны нам и здесь.
– Я – солдат, – покачал головой Корф. – И к мирным битвам не приспособлен. Я должен видеть и знать неприятеля в лицо, там, на поле боя, я способен искать обходные маневры, но применять свои навыки в дворцовых условиях – увольте, Ваше Величество. И доверьте мне укреплять славу русского оружия в честном бою.
– Вы сами это сказали, барон, – согласился Николай, отпуская его.
В приемной Корф, ожидавший распоряжения относительно Репнина – он лично хотел его тотчас привезти и вручить Михаилу, столкнулся с Александром. Наследник удивился, увидев его, и Владимир вынужден был рассказать ему обо всем.
– Но как же Анна? – растерялся Александр. – Мне показалось, вы решили соединить свои судьбы.
– Мне тоже так показалось, – отрешенно улыбнулся Корф. – Однако при ближайшем рассмотрении выяснились обстоятельства, воспрепятствовавшие нам... И мне остановиться на этом решении, как окончательном. Дальнейшее вам известно.
– Не понимаю! – горячо воскликнул Александр. – Мне думается, вы поторопились с выводами, барон.
– Вывод сделал не я, – признался Корф.
– Никогда не поверю, что вы не смогли победить... то есть убедить Анну, – покачал головой Александр.
– Я боец лишь на войне, а в домашних условиях атаковать неприятеля не обучен, – развел руками Корф.
– Полагаю, вы что-то не договариваете, – Александр с сомнением посмотрел на него, но барон не успел ответить – вышедший из кабинета Императора адъютант передал ему только что подписанный Николаем приказ об изменении места службы для князя Михаила Репнина. – Благодарю вас, – Корф кивнул офицеру, потом – наследнику и попрощался.
Он стремительно прошел по коридорам и, надев верхнюю одежду в вестибюле, поспешил на улицу.
Его конь, почувствовав настроение хозяина, мчал своего седока легко и целеустремленно. На повороте с главной аллеи дворца на дорогу, ведущую к тракту, рысак Владимира едва не пересекся с каретой, направлявшейся ко дворцу. На мгновение барону почудилось, что там, за стеклом в глубине кареты он увидел – нет, почувствовал – присутствие Анны, но тотчас отогнал от себя эту нелепую мысль и пришпорил коня.
До имения он добрался засветло, благо, что день уже набирал силу, оживляясь после долгой зимы, и бросился в столовую, откуда слышались голоса Лизы и Михаила. Они говорили о чем-то счастливом – непринужденно и спокойно, и от их мирной беседы у Владимира зашлось сердце. Он никогда не видел себя со стороны, а, вполне возможно, именно так выглядели их с Анной ужины в семейном духе. Но это было так давно – необратимо давно – и потому – нереально и болезненно.
Торжественно вручив Репнину послание Императора, Корф без объяснений удалился, ссылаясь на усталость. Репнин же, в радости не заподозривший ничего, предположил в перемене решения Николая участие наследника, что подтверждало и означенное в письме новое место назначения его службы – Репнину предписывалось снова вступить в должность адъютанта Александра. Лиза была всему этому несказанно счастлива, и влюбленные заторопились поехать в имение Долгоруких, чтобы обрадовать и Наташу...
В Петербурге первым делом Анна навестила Оболенского. Однако, едва войдя в кабинет князя в дирекции Императорских театров, она поняла – что-то случилось. Сергей Степанович принял ее вежливо, но сдержанно, как будто прежде они не были знакомы. Оболенский сухо осведомился о ее здоровье и самочувствии Владимира и с несвойственным ему прежде равнодушием задал стандартный вопрос о ее планах на будущее.
– Я вернулась, – растерянно напомнила ему Анна, – и готова приступить к репетициям, как мы и оговаривали.
– Не помню, чтобы с вами, мадемуазель Платонова, был подписан контракт, который составляется с особами изрядно в актерском деле одаренными, – Оболенский отвел взгляд в сторону и добавил, – впрочем, если вы согласитесь немного обождать в приемной, я попрошу моего помощника проверить все бумаги. Возможно, я что-то и перепутал.
– Не стоит, – тихо сказала Анна. – Полагаю, мне более не на что рассчитывать.
Она встала, и, стараясь держаться с достоинством, направилась к двери, все-таки надеясь, что еще мгновение – и Сергей Степанович остановит ее и скажет, что все это шутка, игра. И он по-прежнему восхищается ее талантом и мечтает в память о своем лучшем друге Иване Ивановиче, бароне Корфе, увидеть ее блистающей в первых ролях на императорской театральной сцене. Анна медленно шла к выходу, но ничего не изменилось – Оболенский прятал лицо, пристально и, похоже, без всякого смысла разглядывая лежавшие перед ним на столе документы. Он не окликнул и не позвал ее.
В карете Анна дала волю своим эмоциям и разрыдалась, испытанное ею унижение оказалось неожиданным и ужасным. Она чувствовала себя в роли мелкой просительницы, до которой, в сущности, никому нет никакого дела и от которой отмахивались, точно от назойливой мухи. Тон Оболенского был оскорбительным, и Анна уловила в словах и интонациях князя вынужденность лжи, что делало его поступок еще более безнравственным.
