Ширин Мелек - Кёсем-султан. Величественный век
– Ну? – сказала королева. – Как ты меня находишь?
Элизабет мельком подумала, что стоило бы, чуть лопоча и пришепетывая, сказать: «Вы очень красивая, Ваше Величество» или «Я вижу ваше величие».
– Вы – очень опасный враг и талантливый монарх, – сказала девочка, не опуская ярко-янтарных глаз. – Я бы хотела вас ненавидеть, но осознаю, что интриги и само существование нашей семьи могли бы представить некоторую опасность для стабильности вашего трона. Небольшую, – добавила она учтиво, – но, учитывая особенности политической ситуации и ваш возраст, Ваше Величество, я понимаю, что заставило вас принять такое… безжалостное решение.
К середине тирады брови королевы поднялись от изумления, но она почти сорок лет правила великой державой и повидала всяких людей. Интереснее всего во власти ей всегда казалось именно бесконечное человеческое разнообразие – желания и страсти хорошо виделись с высоты трона, обращенные вверх лица было легко читать.
Впрочем, следует быть честной перед самой собой: да, людей-то она повидала всяких… но таких, как этот ребенок, ей доселе видеть почти не приходилось.
Елизавета поднялась с кресла, прошлась по комнате. Когда она решила посмотреть на девчонку, ту тайно привезли в Ричмондский дворец, который королева очень любила. Конечно, они не были в тронной зале – небольшая уютная комната была обшита набивным бархатом и светлыми дубовыми панелями, забранное решеткой окно выходило на Темзу. День был светлый, небо – высокое, на реке рыбачили лондонцы, команда бурлаков тянула по бечевнику вдоль дальнего берега баржу с ярким парчовым шатром.
– Ты рано потеряла мать, дитя, не так ли? – спросила Елизавета.
– Да, Ваше Величество, мне и трех лет не исполнилось, – ответила девочка и, помолчав, добавила: – Она была добрая и красивая, я хорошо ее помню. Она играла со мной и смеялась. У нее были очень яркие волосы и красивый голос. Она хорошо пела – я и сейчас могу услышать ее Te Deum и Ave Maria, если закрою глаза и постараюсь.
– Католики, – поморщилась королева. – Еще одна беда твоего рода, Лиззи.
– Это не беда. – Девочка пожала плечами. – Просто несчастливое несоответствие государственному моменту. Господу-то все равно.
Тонкие губы королевы изогнулись в усмешке. Удивительный ребенок! Не так уж много лет назад куда за меньшее сжигали заживо. Впрочем, возможно, ее откровенность – дань отчаянию.
– Когда ты научилась читать? – спросила Елизавета.
– Бабушка Сара меня с младенчества научить пыталась, – ответила Элизабет. – Показывала буквы, объясняла. А потом, когда мама умерла, я стояла у ее камня в полу церкви и смотрела на значки, которые на нем высекли. Мне очень хотелось понять, что на нем написано о той, которую я так любила и которую положили под этот камень. Я видела, какой он тяжелый. Я понимала, что ей оттуда никогда не встать…
Девочка помолчала, глядя на игру света на реке.
– И тогда значки поплыли в моих глазах, стали буквами и сложились в слова, – тихо сказала она. – А если один раз понял, с остальными языками тоже просто… Я много читала, тайком от отца. Бабушка приглашала для меня учителей, но отец не одобрял – говорил, что женщин нельзя учить, а то они себе всякого надумают, станут непокорны, захотят странного и неподобающего…
Лиззи подняла глаза на женщину, которая уже больше сорока лет крепко держала в руках одну из самых могущественных стран Европы. Королева прищурилась, не поворачивая головы. Девочка вздохнула – Елизавета была ее врагом, Елизавета решала ее судьбу, Елизавета так сильно напоминала ей бабушку Сару, что девочке хотелось обнять ее, прижаться лицом к расшитому золотом и мелким жемчугом корсету… Даже пахло от нее похоже – пудрой и ландышевыми духами.
– Я хочу кое-что показать тебе, Лиззи, – сказала королева. Положила руку девочке на плечо, сжала, будто она, никогда не имевшая детей, тоже почувствовала родственное влечение.
Они прошли в маленькую смежную комнату – почти все ее пространство занимал высокий предмет, покрытый тонкой шелковистой тканью. Королева взялась за складку, потянула – и ткань с тихим шорохом сползла вниз, открывая двойную подставку с рядами клавиш и рычагами, изгородь трубок из свинца и стекла, – они были расположены каскадом и украшены искусно выполненными фигурками людей – мужчин, женщин, детей. Лиззи ахнула и невольно шагнула вперед – рассмотреть небывалое чудо.
– Это похоже на орган! – сказала она. – Как в церкви, только маленький. Слишком маленький, чтобы выдувать звуки… Это игрушка? – Элизабет повернулась к королеве.
Та ободряюще улыбнулась ей.
– Нет, дитя, – сказала она. – Это водный орган, гидравлида. Сила воды больше силы воздуха, инструмент может быть небольшим – и все равно звучать чисто и сильно. Так и сила женщин имеет иную природу, чем сила мужчин, – и настройка ее может быть тоньше, осуществление – деликатнее. Но женская сила решает те же задачи, что и мужская, обустраивает мир под себя. А лишившись ее, род людской погибнет от жажды, что бы ни думали такие, как твой отец или многие из моих придворных.
– Фигурки очень красивы. – Лиззи склонилась над органом, рассматривая знатную даму с поднятыми руками, которая то ли истово обращалась к небесам, то ли ловила мячик. Толстый ребенок-херувим на соседней трубке весело плясал, вскидывая ноги.
– Они двигаются, – сказала Елизавета. – Когда за кафедру садится музыкант, эти маленькие люди подчиняются его воле, делают то, что заложил в них создатель… инструмента. Танцуют. Молятся. Машут оружием. Плачут. Опускаются на колени. Большинство из нас, Лиззи, в разные отрезки своей жизни либо сидит за инструментом, либо танцует под его музыку. Я сижу за кафедрой долго, я играю свою музыку очень хорошо… Но при этом знаю – где-то есть орган куда большего размера и значения. А для музыканта за его клавишами я – просто золотая фигурка, которая сидит на троне и шевелит руками, верша судьбы.
Девочка осторожно потрогала тонким белым пальцем с обкусанным ногтем (бабушка Сара потратила столько сил, чтобы ее от этого отучить, что могла бы, наверное, армию собрать и дойти до Лондона) серебряного рыцаря с прижатой к груди рукой в латной перчатке. Его лицо было выполнено очень тонко – большие глаза с тяжелыми веками, нос с легкой горбинкой, волевой подбородок. Он был прекрасен.
– Что мне предстоит делать в моей части мелодии? – спросила Лиззи. Она представила себе маленькую серебряную плаху, на которую маленькая серебряная девочка склоняет голову, поворачивает ее чуть набок, укладываясь щекой поудобнее, словно на подушке. Серебряный палач отводит с шеи выбившуюся прядь волос. Серебряные слезы катятся вниз, собираются под щекой в выемке плахи…
