Людмила Сурская - Проклятая война
Я застонала:
— Ада, пожалей меня, бог знает, что ты говоришь… И потом нам легче, там фронт, смерть… Мужчины иначе устроены…
Адка растёрла ладонью мокрую щёку и насупилась:
— Ты его готова любым способом оправдать. Нас что жизнь не соблазняла, нам жить не хотелось… Война что для него одного что ли? Вот то-то.
Я в мольбе скрестила руки на груди:
— Ада, я очень прошу, ради меня…
— Но врать не хорошо… Я не хочу уподобляться ему. — Цеплялась она за соломинку, понимая, что придётся сдаться ради мамы и ради него тоже. Ей и самой было жаль отца. Она безумно любила его и страдала. Как он большой и сильный не понимает этого. Ведь им больно, очень больно. Почему он причиняет им ту боль, если любит?
Я должна переубедить дочь. Должна… Собрала все силы, что остались, вот только улыбнуться не смогла и проговорила:
— Ты уже не маленькая девочка, не заметишь, как станешь женщиной, так учись быть ей. Ведь женщина, это не возраст. Ум, талант и желание ей быть. Так вот, женщины не врут, они строят планы.
Она затаив дыхание смотрела на меня, смотрела поражённая. Но произнесла с деланной насмешкой:
— Уже слышала от тёти Нины про планы… Ты будешь бороться за него? Я помогу…
"Ух ты!… Вот это поговорила с ребёнком". Я напугалась и дала задний ход, но и надежду у неё не отняла:
— Посмотрим… А пока, наберёмся терпения и — в путь. Не зря говорят — дорога покоряется терпеливому. Терпение сворачивает горы.
Я говорила, говорила и держалась за сердце. Оно пылало. Странно — я убита наповал, а оно горит. А может, я умру тогда, когда оно сгорит. Конечно, такого накала оно не сможет выдержать… Вспыхнет последний раз и конец!
Ада обхватила мою талию и притихла. Нам было грустно: чувствовали себя словно обворованные. Из нас вынули даже души.
Ада открыла шкаф и достала его вещи. Долго и бережно перебирали мы их. Пока они ещё были наши.
Месяц стучался в окно. Он заглядывал в моё лицо, наполненные слезами глаза, словно сопереживал мне. Моё сердце разрывалось от тоски. На ресницах дрожала печаль. Не уснуть. Подошла, присела на подоконник. На небе по всему полю горели кострами звёзды. Горели, горели… Для кого-то то надежда, подарок…, только теперь не для меня. Как говорят: завтра кончилось вчера. Будущего у меня нет, его украли. Я настроила себя на худшее — его любовь к ней. Я могла простить его потребности, понять взявшее в плен скороспелое чувство. Ему за сорок пять, ей чуть больше двадцати, но не могла оправдать ту молоденькую дрянь. Ни с какой стороны. Я безумно страдала. Хотя что-то подсказывало- у него там нет ничего серьёзного. Он не из тех мужчин, что теряют честь. Но боль заглушала разум. А болело всё. Мои сердце и душа застряли в прошлом. От моего завтра остались ножки, да рожки. Звёзды мигали прячась в облаках. Выныривали, мигая опять. У неба своя жизнь, своё движение. Больно!… Больно осознавать то, что обманулась. Думала, что для него я после прожитого и пережитого стала женой, другом, что он может поведать мне всё, что угодно, без опасения утратить моё уважение и любовь, а вышло всё иначе. Получается, я для него ноль или это новое чувство, о котором он просто не пожелал со мной говорить… В обоих случаях — плохо. Беда! Слёзы полились таким водопадом, что впору захлебнуться. Мучится нечего, опять не уснуть. Достала маленькую иконку, что сунула на свадьбу украдкой мама. Положив на подушку, встала на колени и принялась просить за него. Только безумно любящая женщина может просить за мужчину, обидевшего её, нанёсшего страшное оскорбление и причинившего боль… Я любила именно так, поэтому умоляла Богородицу простить его, подарить здоровья и жизнь, а ещё счастье. Пусть ему будет хорошо, а я уж как-нибудь.
Сосредоточив крупные силы на южном крыле фронта, фашисты воспользовавшись неудачами наших войск в весенних операциях и 28 июня перешли в наступление на воронежском направлении. Удар наносился на стыке Брянского и Юго — Западного фронта. Гитлеровцы прорвали здесь оборону наших войск и двинули на юго-восток. Войска обескровленные зимними боями не смогли накопить к летней компании крупные резервы. Рутковский с ходу включился в дело. Шли упорные бои. Противнику на это время удалось выйти к Дону. Он перешёл к обороне. Ему никогда ещё не приходилось за свою жизнь командовать такой огромной массой войск. Но раз надо, значит, надо. К тому же война, и академий кончать некогда. "Не скажешь же немцу, ты подожди, отдохни, я доучусь. Значит, будем осваивать науку по ходу дела". Командный пункт развернул, на удачном месте. Равнинная, открытая местность способствовала, отличному видению сражения. Отчётливо просматривался бой наших отходивших частей и таранившего их противника. На переднем крае небольшими группами, ведя огонь, действовали вражеские танки. Следом двигалась немецкая пехота, залегая и ведя автоматный огонь. Вдали, в клубах пыли, заметил колонны новых автомашин и танков. По наступающим цепям немцев била наша артиллерия. Она, меняя позиции, открывала тут же новый огонь, замедляя продвижение противника. Наш отход пока носил организованный характер. Но было понятно, как только подойдут новые силы противника, они сомнут наши части. Но к нам подошёл 7-ой танковый корпус. Он развернулся и двинулся навстречу немецким силам. Ударили по ним и все наши батареи. Особенно превосходно били "катюши". Земля встала дыбом. Небо заволокло пылью. Солнца не разглядеть. Наша пехота воспрянула духом и бросилась вперёд. Противник не выдержал и откатился назад. Жаль, не было у нас авиации и достигнутый успех не возможно было сейчас развить. Пришлось перейти к обороне.
Кинув плащ палатку под сосной, он упал на неё. Надо хотя бы с полчасика отдохнуть. Вымотался порядком. Ранение давало о себе знать. Пушистая ветка качалась над головой балдахином. Подумал: "Лес тоже пострадал. У деревьев, как и у людей своя судьба. Одни срубят и сделают блиндаж. Другие, как солдаты принимали бой. Стояли стойко даже израненные. И падали только убитыми со стоном". Долго не было от семьи писем. Что могло случиться? Адуся раньше присылала пачками, а это одно и то какое-то сухое. Юлия вообще молчит. Ему страшно было связывать это с "воробушком". Гнал от себя ту мысль, потому что она была худшее из того, что он мог предположить. Мог ещё как-то мириться с их разлукой, но её молчание перетерпеть нет сил. Это была катастрофа. На душе противно. Взял листок и написал дочери письмо, осторожно спрашивая: "Адуся, почему молчит мама?" Только ответ пришёл опять ни о чём и от Ады, а о Юлии ни слова. Грудь разрывал страх: "Люлю, милая не пугай меня. Я с ума схожу от страха и предположений". Он не готов был заплатить такую цену за военные хвосты. Во второй половине августа его внезапно вызвали в Ставку, он страшно обрадовался: "Ну вот Юлия, завтра мы увидимся и разберёмся". — Вскинув, искрящиеся надеждой глаза на двухъярусные облака, плывущие в сторону Москвы, подумал он. Заныла спина. Переведя взгляд на строй шагающих в наскоро срубленную баню солдат и поморщился: "Приеду и, что меня ждёт, что скажу, как в глаза ей посмотрю. Всё равно от разговора не открутиться. Раз Люлю молчит, впервые за нашу семейную жизнь, значит, всё серьёзно. Надо прекратить эти походные отношения. Но с другой стороны сам Сталин дал зелёную дорогу. Почему я должен обходиться без бабы. Нет, Юлию я не могу взять с собой, пока ещё опасно, да и Адусю не оставить одну". Понятно, что думал он, как ему было выгодно. Хотя догадывался, что Ставка лично бы им искала любовниц, лишь бы командующие фронтов побеждали и гнали фашистов с земли русской. Как бы там не было, но именно это благословение вождя толкнуло на продолжении отношений. Хотя возвращался на фронт с чистыми намерениями. Которые разбились опять об одиночество и не желание жить с болью, а торопливо спроводив её на подвернувшуюся женщину, топать дальше. После очерёдного боя и военных сто грамм, поехал вновь. Поплакаться и получить разрядку. Но наткнулся на претензии с Седовой и дал задний ход. "Чирикать чирикай, но не в своё поле не лезь". Принимать новую должность уехал один, справедливо считая, что "матрас" найдёт и там.
