Альфред Билл - Невеста оборотня
— Уединение… небольшое совместное уединение… пожалуйста… — И он подкрепил свои слова движением ствола пистолета в мою сторону. — Я знаю, что вы не подумали о необходимости перезарядить ваши пистолеты, но я не могу пренебречь возможностью вашей стремительной атаки на меня. Иначе я бы подверг опасности тот маленький шедевр, который я придумал, то произведение искусств, если вы позволите мне так называть его, исполненное с той экономией средств, которая является квинтэссенцией артистического творения; неплохая работа проделана с парой пистолетов и несколькими сотнями фунтов камней в попытке прервать одну единственную жизнь, но четыре жизни будут взяты взамен и на каждую потребуется только одна пуля. Я не имею намерений медленно умирать на виселице.
Он передохнул — я надеялся, что слабость одолела его. Я увидел его дрожащие веки, и мое тело напряглось, готовое к прыжку. Я решил, стремительно бросившись на Сен-Лаупа в смертельном прыжке, вызвать его огонь на себя, чем предоставлять ему возможность перестрелять всех нас, как овец. Несколько мгновений назад его пистолеты опустились вниз и оказались уже на уровне его талии, и он, продолжая их держать все так же, вновь начал говорить.
— А теперь о деталях моего замысла, м-р Сэквил. То любимое вами существо, что вы сейчас держите в своих руках: должен ли я застрелить ее сейчас, или вы предпочитаете умереть первым, предоставив мне возможность распоряжаться ею так, как я сочту нужным?
Вместо ответа м-р Сэквил встал так, чтобы закрыть собой безжизненное тело Фелиции.
— Если он выстрелит, сразу же бросайтесь на него, Роберт, — невозмутимо произнес пастор.
— Ах, но Роберт, мой дорогой кузен, будет первым из вас всех, — учтиво объяснил Сен-Лауп. — Таким образом я нашел удачное решение проблемы. До этого, тем не менее, уважаемый сэр, позвольте мне переговорить с вами минуту. Разрешите мне признаться вам, что я изумлен вашими эрудицией и проницательностью, которые помогли вам столь легко разрешить ваши сомнения и повернуть следом за мной. Впрочем, шатающийся камень, который я ударом ноги выбил из-под поперечной балки, почему-то убедил вас в том, что это именно я упал в воду. И пока вы с таким энтузиазмом не начали забрасывать колодец камнями, у меня была слабая надежда, что вы не обнаружите то тайное место на расстоянии вытянутой руки от вас, где я прятался. Зажатая цепь, шаг или два от пролетающих мимо камней — это было, будьте уверены, совершенно надежное укрытие. Но я не смел надеяться, что один из вас не останется сторожить это место, в то время как другой направится в этот дом. Например, вот этот мудрый пастор, говорил я себе, или вот этот славный, но глупый Роберт…
Сен-Лауп мог говорить еще какое-то непродолжительное время, а мог и тотчас же закончить разговор. Этого я не знал. Глаза француза, время от времени посматривающие на меня боковым зрением и убеждающие его в моей полной неподвижности, были фиксированы на м-ре Сэквиле, который, склонив голову на плечо, спокойно смотрел на своего мучителя. Но последние две минуты все мое внимание было приковано к тихим звукам, идущим из другой части дома. Может быть, кто-то из дальних соседей заметил слабые проблески света в разбитой двери и зашел полюбопытствовать? Несбыточная надежда овладела мной. Малейшего отвлечения внимания Сен-Лаупа было бы достаточно для того, чтобы я, прежде чем он начнет стрелять, бросился на него. Звуки легких шагов долетали с кухни, но звуки шагов столь же медленных, сколь и неуверенных. Они были похожи на шаги старого Пита, обутого в мягкие комнатные туфли.
Но в последующее мгновение, глубоко потрясенный, я едва сдержал возглас изумления. Открытая за спиной Сен-Лаупа дверь позволяла мне видеть часть маленького роскошного салона: угол изысканно накрытого обеденного стола; узоры на алых занавесях, возникающие и вновь исчезающие в мерцающем пламени очага; таинственную нишу со стеклянным простенком над покрытыми позолотой кронштейнами литой балки… И на этой сцене, полной дремлющего покоя, неслышно появился мой дядя; звуки его шагов замирали в глубоком ворсе ковра, а его большие белые руки сжимали взятый на изготовку мушкет старого Тикондероги. Его лицо было еще бледнее, чем в то утро на веранде домика пастора, а ввалившиеся глаза были обрамлены кругами, такими же темными, как и его впалые щеки; но сейчас, на фоне твердых линий рта и подбородка, они уже не выглядели такими растерянными; их взгляд был прикован к затылку Сен-Лаупа, и хотя на мертвенно-бледном лице дяди каждая черточка дышала смертельной ненавистью к французу, я все же сомневался, поймет ли он все по моему взгляду или даже, быть может, по моей напряженной, готовой к броску фигуре.
Со своей стороны я постарался отвести свои глаза от дяди, чтобы их напряженный взгляд невольно не выдал его приближения; но тем не менее мне все же казалось, что даже за потоком учтивых насмешек француза я не могу скрыть свои мысли, как бы кричащие еще одного участника этой драмы. С другой стороны, думал я, Сен-Лауп может почувствовать близость дяди; но, к счастью, этого не произошло. Как зачарованный, продолжал я следить за каждым шагом дяди, приближающим его к нам, наслаждаясь его незабываемой точностью хорошо обученного солдата, держащего указательный палец на спусковом крючке взятого за изготовку мушкета. Дуло мушкета уже находилось всего в двух футах от затылка Сен-Лаупа, голова которого то клонилась в сторону, то вновь уверенно и спокойно восседала на толстой шее… А поток утонченных насмешек все не прекращался…
Губы моего дяди приоткрылись, но ни единого звука не сорвалось с них… И только затем:
— Сен-Лауп! — громко крикнул дядя и тотчас приложил дуло мушкета к спине француза. Сен-Лауп обернулся — я видел его расширившиеся от ужаса глаза — и получил в лицо весь заряд мушкета.
Это произошло уже позднее, в январе, перед тем, как расшатанные нервы Фелиции достаточно окрепли и она смогла наконец выходить из своей комнаты. Но двумя неделями позднее, в один из сухих и солнечных дней начала февраля, после того как пастор Сэквил обвенчал нас в гостиной дядиного дома, мы с Фелицией уже отправились в Нью-Йорк. Мы сели на прекрасный корабль «Доминика», чей владелец, оказавшийся школьным другом нашего дяди, только и ждал нас, чтобы начать свое плавание до Сан-Китса, порта в Испании. Уэшти плыла вместе с нами, так как дядя хорошо понимал, что расстроенные нервы куда опаснее для состояния здоровья Фелиции, чем даже серьезная физическая травма, а гаитянка в нашем путешествии была бы лучшей из всех возможных сиделок. И постепенно мысли Фелиции, окруженной бережной заботой Уэшти и черпающей силы в магическом воздействии моря и солнечных лучей, перекинулись на далекие романтические земли и яркие, окруженные пенящейся кромкой прибоя тропические острова, и к ней медленно вернулись ее уравновешенность и здоровье.
