Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Глава седьмая Надменный Рунич
Впоследствии их первый вечер с Руничем в Сэнт-Буше вспоминался Иде как калейдоскоп цветных картинок, мгновенная смена планов.
Она стрелой взлетела к себе в номер. Поспешно оделась. Брюки и свитер джерси, замшевые сапоги, в которых привыкла гулять как в тапочках. Только бы сейчас силы – раз! – и не оставили ее.
Ида торопилась, но чувствовала себя удивительно спокойно. Как будто ее ожидает домашний пикник.
Звякнула чугунная дверь лифта, и Ида вышла в холл.
Рунич сидел в кресле с газетой, на низком столике – бокал с толикой коньяку. Из полутьмы бара его фигура была выхвачена светом торшера. И имя Руничу было – меланхолия. Весь в себе. Наверное, опирается взглядом на столбец текста, как на парапет балюстрады, отделяющей променад от бездны обрыва – и скользит по строчкам, левитирующим над бездной.
Завидев Иду, Рунич легко встал.
У портье Ида оставила записку доктору Ломону.
Они вышли из гостиницы и по каменному тротуару пошли вниз, через розарий, к небольшому озеру, за которым начиналась единственная улочка Сэнт-Буше.
Рунич заговорил о том, что французские деревенские дома, сложенные из серых слюдяных камней, напоминают ему скелеты древних огромных моллюсков – сотни лет назад их обжили и превратили в жилища.
– Какое прекрасное сравнение, Юрий Константинович, – отозвалась Ида.
– Вам нравится? Ну и хорошо. А какова апшеронская пустыня? – Он и спрашивал, и почему-то избегал какого бы то ни было упоминания о синематографе. Как будто она разболелась, к примеру, после исследовательской экспедиции, а не оттого, что подставляла свое знаменитое лицо свету юпитеров и кинокамере.
– Сиротская пустыня… Нет, конечно, не сиротская, а эфемеровая. Едва не свела нас с ума. Я придумала там историю… – Ида запнулась: слишком уж разоткровенничалась она с Руничем. Почему вдруг? Но не могла остановиться. – Попробую рассказать. Там бродят стаи женщин, полностью задрапированных в темные одеяния – только прорези для глаз оставляют. И я подумала: а что, если героиня фильмы прячется от преследования под такое покрывало, а потом зрители ее теряют. В буквальном смысле слова! Понимаете, на экране множество разных женщин в никабах и паранджах, и невозможно понять, кто из них героиня. Та, что спешит вниз по улице, или та, что в спешке закрывает окно.
– Да вы, Зинаида Владимировна, настоящий драматург, – откликнулся Рунич. – Вот уж не подозревал!
«Ах вот наконец и старый добрый Рунич – едкий и самовлюбленный!» – пронеслось в голове у Иды.
А он уже рассказывал – врал, конечно, – про замысел поэмы, «очень простой, почти с детективным сюжетом», про призрак – душу случайно погибшего инженера, который следит, чтобы все было в порядке у его невесты. Она живет в его старой квартире, где все ломается: бьется люстра, перестает течь вода, барахлит газовая горелка, – и он должен напряжением воли ей помогать, спасать.
– Или наоборот – может быть, он на самом деле хочет добиться, чтобы невеста поскорее с ним соединилась, а она уворачивается, вызывает газовщика, электрического мастера, – продолжал Рунич.
Ида удивленно подняла брови – история, однако, горькая и, в сущности, сумасшедшая, – но промолчала.
Рассказывая, Рунич смотрел в сторону и иногда выписывал в воздухе рукой пантомиму: вкручивал перегоревшую лампочку, зажигал спичку.
И сквозь сереющий воздух Ида видела всю историю. Господи, как ясно и смело он мыслит. Как легко его понимать. Остановись, душенька, – ты сейчас опять в него влюбишься. И теперь уж не для шика, как в детстве – чтобы похвастаться перед университетскими подругами. Может быть, когда она была девчонкой, именно это ее и манило? А совсем не мода на известного поэта, которого надо во что бы то ни стало соблазнить?
Ей хотелось говорить с ним обо всем: о сменяющих друг друга смыслах, о сюжетах, тени которых мелькают у нее в голове, о Лозинском, с которым шикарно пройтись по «Новому Парадизу» и заставить глазеть ротозеев, но на самом деле он – «человек зеркал», и часто рядом с ним у нее случаются приступы невыносимой клаустрофобии.
– Такое новое словечко – клаустрофобия? Вы слышали о нем, Рунич? – спросила она вдруг.
Он кивнул и взялся рассказывать про дирижабль.
А Ида подумала, что ей хочется поговорить с ним о болезни, которая поселилась в ее теле, как живое неуловимое существо – со своими планами, идеями – и о которой она боялась говорить с кем бы то ни было.
Они уже подходили к маленькой круглой площади, в центре которой стояла невысокая стела в память о погибших в Великой войне, украшенная неизменной алой розой. Деревянные ставни лавки зеленщика, откуда горничная каждый день приносила ей малину, были закрыты. Ангел простер над городком оба крыла.
Она споткнулась и оперлась о руку Рунича. И было приятно коснуться его прохладной, слегка морщинистой кожи.
Пробежались – как быстрым дождем – по вопросам о жизни.
Значит, он за эти годы ни разу в Россию не возвращался? Да, так получилось. Премия, полученная при содействии, кстати, вашей матушки – надеюсь, здоровье ее в порядке, – давно иссякла. А стихи? Стихи по большей части прячутся. Появляются, но в масках обывателей, если вы понимаете, что я имею в виду – подделки. Понимаю. Но пишу книжки о живописи – там, где я живу, обретается несколько русских художников. Где же это? В городке Хуан-ле-Пин, пять яхт, две улицы, пять домов.
И ни одного вопроса про ее карьеру, про Иду Верде, про «Сияющее лицо незнакомки» и «Грезы в полдень», впрочем, здесь русские фильмы, наверное, не особенно показывают. А в его ле-Пине вряд ли есть павильон синетеатра. Надменный Рунич!
– А как вам понравится кошмар в последнюю мою ночь на Апшероне – я вела вдоль набережной на поводке черепаху! – Ида сама повернула разговор от частных вопросов-ответов к светской болтовне. – Эдакая дама с рептилией вместо собачки. Давайте присядем. Кажется, я уже устала – не хочу доводить до момента, когда буду валяться в кресле, как тряпочка, и придется звать доктора Ломона. – Она направилась в сторону застекленной веранды.
Внутри провальсировала пара – от одной стены ресторации к другой. И оба – Рунич и Ида – одновременно вспомнили встречу около аквариума в новом московском зоосаде, когда он только открылся.
– Где сядем? Может быть, в углу на диване будет теплее? Там, кажется, камин? – хлопотал Рунич, что было так не похоже на него прежнего. Он играл, сам толком не понимая во что. Зачем-то эта красавица, мало похожая на неуклюжую в своей надменности глупышку, которая донимала его в далекой Москве, с ним откровенничает. Зовет разделить ее слоистый, запутанный мир. Теперь уж да, очень интересная особа, очень. – Я хотел вам предложить отправиться в трактирчик чуть выше в горах. Его держит то ли венгерка, то ли полька, встречает клиентов босиком и объявляет, что если хлопнуть, как она выражается, рюмку водки, то в супе зажигаются огни!
