Лора Бекитт - Янычар и Мадина
Собираясь в тюрьму, Мадина надела тот же красивый, зеленый с белым наряд, дорогие украшения и искусно причесала волосы. Однако глаза женщины казались остановившимися, лишенными блеска, темными как ночь; в них отражалась не радость встречи, а ужас грядущей разлуки.
Был вечер, закатный свет струился меж громоздившихся на горизонте туч, небо над головой казалось изумрудно-золотым, а первые звезды выглядели редкими и далекими.
– Если бы я мог пойти с тобой, мама! – Вздохнул Ильяс, провожая Мадину до калитки. – Я взял бы с собой оружие и попытался бы освободить отца! О, если бы я был создан из огня, как джинн, и мог стать невидимым!
Женщина остановилась и провела рукой по его щеке. Губы сына были крепко сжаты, черные глаза блестели, как смола. Огромные, прекрасные черкесские глаза!
Внезапно взор Мадины вспыхнул, и она быстро произнесла:
– Ты можешь со мной пойти! Хотя это очень опасно! – Ильяс схватил ее за руку.
– Смогу пойти?! Как?! Никто не пропустит в тюрьму вооруженного мужчину!
– Ты пойдешь в женском платье, лицо спрячешь под покрывалом, а оружие – под одеждой. Думаю, нас пропустят: одна женщина или две – все равно это всего лишь слабые женщины.
– О мама! – Восхищенно промолвил Ильяс. – Я бы не смог придумать ничего лучше! – И добавил: – Я возьму с собой Нура. На этом коне можно ускакать даже от ветра!
Мадина помрачнела.
– Только не втроем!
– Ничего, – успокоил Ильяс, – скоро стемнеет. Думаю, я смогу укрыться где-то в окрестностях.
Оставалось мало времени, и Мадина взялась за дело. Она вытащила из сундука одежду. Правда, женский кафтан не налез на Ильяса, а рукава рубашки оказались короткими, но помогло покрывало. Мадина нацепила на сына даже женские украшения. Одну саблю она спрятала под своей одеждой, другую взял Ильяс. Юноша не забыл захватить моток веревки, кинжал и «кошку».[46]
Они быстро шли по вечернему Стамбулу. Скопление домов казалось темной массой, лишь кое-где островерхие крыши, резко выделявшиеся на фоне неба, вонзались во мглу вечерних сумерек. То тут, то там вспыхивали окна, словно искры в груде тлеющих углей. Сияние луны, плывущей среди легких как пух облаков подобно одинокому кораблю, придавало земле серебристый оттенок.
Стамбульская тюрьма, как и все тюрьмы того времени, была поистине ужасным местом; жители столицы сравнивали ее с адом. Она имела три уровня мрачных, зловонных и холодных камер, в полы которых были вделаны крюки и цепи, к коим приковывали буйных и непокорных узников. Охранники тюрьмы отличались жестоким хладнокровием и свирепостью. Бессмысленные избиения, истязания, а порой и убийства заключенных были в порядке вещей. Каждая секунда жизни здесь казалась длиннее, чем вечность, и мрачнее, чем ночь, проведенная на дне глубокого колодца.
Мадина подала охране бумаги.
– Почему вас двое? – Недовольным тоном произнес стражник. – Ты должна была прийти одна.
– Это моя дочь, – кротко произнесла женщина и низко поклонилась. – Позвольте ей повидаться с отцом.
– Вот уж не знаю! – Проворчал охранник, разглядывая «девушку».
На этот случай у Мадины был припасен особый «пропуск» – она протянула охраннику кошелек. Он взял его и кивнул, вероятно, в самом деле решив, что одна женщина или две – разница невелика.
Проходя по темному коридору с низким потолком, мать и сын слышали далекие стоны, вопли и бессмысленное бормотание каких-то одуревших от боли, сломленных духом, потерявших человеческий облик существ.
Казалось, здесь всегда царит ночь; когда наступал день, снаружи начинал сочиться тусклый свет, и только. То было место, где окружающий мир умирает и человек остается наедине с самим собой, где дни и ночи сливаются воедино, где нет ни времени, ни надежды.
Женщина стиснула зубы. Она радовалась тому, что сейчас увидит Мансура, и в то же время страшилась этого. Каким он предстанет перед ней? Измученным, истерзанным, сломленным? Он никогда ни на что не жаловался, но Мадина знала, что после того рокового падения со скалы его некогда железное здоровье пошатнулось. Годы, проведенные в бесконечных суровых походах, тоже давали о себе знать.
Женщина слышала от Бекира, что благодаря Джахангиру-аге Мансура перевели в отдельную камеру. Когда дверь камеры открылась, и они с Ильясом вошли в низкое помещение, Мадину пронзила радость. Мансур поднялся навстречу. Черкешенка бросилась к мужу.
– Мадина! Ты пришла!
– Да. За тобой! Со мной Ильяс.
Мансур с изумлением смотрел на закутанную в покрывало фигуру.
– Это я, отец!
– Ты! Вернулся?! Тогда я… просто счастлив.
– В чем тебя обвиняют, Мансур? – Спросила Мадина.
– Пока не знаю. Проклятый Джавад настаивает на том, что мы якобы хотели свергнуть Кара Мустафу. Я ни в чем не признался и не назвал ни одного имени, однако не могу поручиться за то, что меня не обвинят в измене и не обезглавят.
Только тут Мадина увидела, какие у него глаза – словно выцветшие, смертельно усталые, обведенные темными кругами. Она поняла, что муж держится на ногах лишь благодаря усилию воли. А что, Мансуру почудилось, будто внимательный, любящий взгляд женщины проник ему в душу, и он ощутил прилив сил, подобно тому, как озябший человек, пригубив чашу вина, ощущает приток тепла к продрогшему телу.
– Ты сможешь сражаться, отец? – Спросил Ильяс, вынимая саблю. – Надеемся обойтись без этого, но…
Мансур отшатнулся.
– Нет… Я не могу допустить, чтобы ты рисковал своей жизнью! Я достаточно пожил на свете, а ты еще слишком юн. К тому же здесь твоя мать – нужно подумать о ней!
Ильяс покачал головой.
– Я не отступлюсь от своего решения. Мы не станем дожидаться, когда ты умрешь под пытками или тебя казнят. Мать согласна со мной. Она сама придумала, как тебя освободить. Я бы не догадался!
Мадина кивнула. Ее глаза были сухими, а во взгляде читалась непреклонная решимость.
Мансур взял саблю и встал рядом с сыном. Когда охранник открыл дверь, у его лица блеснула сталь.
– Тихо, – сказал Ильяс, – а ну, снимай одежду! А еще назови свое имя!
Они вышли втроем: две «женщины» и «охранник».
– Я провожу их! – Ильяс махнул рукой своим «товарищам», ожидающим в конце коридора.
Он отворачивал лицо, а спрятавшийся под покрывалом Мансур согнул плечи и склонил голову. Мадина старалась заслонить его от взоров охранников.
Они дошли до ворот. К счастью, здесь было довольно темно.
– Это я, Кудрет, – небрежно произнес Ильяс. – Откройте ворота.
Мадина чувствовала, как сильно напряжены нервы сына. Одно неверное слово, жест, шаг – и может случиться непоправимое.
Ворота со скрежетом отворились, и три фигуры проскользнули наружу.
