Элизабет Стюарт - Роза и лев
Он занял место Джоселин на краешке кровати, поднес к губам сестры кубок с вином, от которого исходил пар и благовонный аромат.
— Пей! Тебе нечего бояться. Я не позволю де Ленгли тронуть хоть волосок на твоей головке, сестрица. Этот наглый ублюдок никогда не коснется тебя.
— Брайан! — вскричала Джоселин, предупреждая его, чтобы он не раздавал пустых и очень опасных обещаний, но было уже поздно.
Аделиза поверила брату и припала к его груди, видя в нем своего спасителя.
Брайан презрительно бросил Джоселин через плечо:
— Я сказал — оставь нас одних! Повторять больше не буду. Твое место — на кухне. Отец оторвет тебе голову, если там будет что-то не так.
Джоселин захотелось ужалить его, но она предпочла проглотить свой ядовитый язычок. Зато хлопнула дверью так, что даже камни древних стен отозвались стоном.
Однако пиршество прошло без каких-либо недоразумений, вредных для желудков гостей. Аделиза собралась, как могла, и спустилась вниз. Она ела очень мало, а говорила еще меньше, но хотя бы держала себя в руках. Она явно примирилась с предстоящей свадьбой.
Джоселин на какое-то время почувствовала облегчение, но ненадолго. Кто-то с кем-то опять схлестнулся из-за какого-то пустяка. Вспышка ссоры за столом была мгновенно погашена, воины де Ленгли и Монтегью опустили свои зады на стулья и вновь стали поглощать жирное мясо и опустошать кружки с элем, но тут король Стефан допустил ошибку.
Он провозгласил тост за здравие и благополучие… тут он сделал паузу, а воины из двух враждующих лагерей напряглись в ожидании, кого король назовет первым. Стефан решился на дипломатическую уловку и произнес:
— За наших обрученных!
И де Ленгли, и Монтегью восприняли это как унижение их достоинства. Де Ленгли был женихом, Монтегью — хозяином застолья и отцом невесты, кому отдать предпочтение — неизвестно. Стефану стоило бы промолчать на этот раз, ибо и тот и другой сочли себя оскорбленными. Монтегью, напустив на себя важный вид, отставил кубок и начал сквозь шум что-то выговаривать королю, а Брайан, занимавший место пониже за столом, мрачно усмехнулся. Его обрадовал возникший казус.
После этого досадного происшествия никто не решался произнести тост. Пили и ели в молчании, пока жареные кабаны не были обглоданы до костей. И тогда, к удивлению всех, поднялся за столом де Ленгли, холодный, как камень, покрытый льдом, оставшимся от древнего, проползшего по Британии ледника. Его ничуть не разогрели обильная выпивка и горячее жаркое.
— Я предлагаю поднять чаши за леди Аделизу, за то счастье, которого она заслуживает!
Аделиза ухватилась за свой кубок обеими руками, потянулась к своему нареченному и произнесла, на удивление всех присутствующих, довольно внятно:
— А я пью за вас, милорд де Ленгли! За исполнение ваших желаний!
Они переглянулись, словно заговорщики.
— Нам следует осушить наши кубки до дна, миледи! — громко провозгласил он. — Тост стоит того. — Роберт поднял кубок вверх. — За завтрашний день, счастливый и для нас обоих, и для Англии!
Крики одобрения чуть не обрушили на пиршественный стол потолок, а Джоселин в этот момент больше всего хотелось стать маленькой, незаметной и исчезнуть меж ногами гостей, как мышка.
У нее возникло ощущение, что какая-то струна, давно натянутая, вдруг бессильно повисла. Может быть, она переусердствовала, занимаясь хозяйством. Она устала, но никто не поймет… как она устала!
Все обернулось так, как она и ожидала — Роберт де Ленгли скоро поймет, овладев Аделизой, какое сокровище досталось ему.
А ей, Джоселин, сводной сестре Аделизы, сейчас надо забиться в нору, где ее никто не отыщет, не увидит.
Но она должна была соблюдать ритуал. Две молодые леди, приложившись к протянутой для поцелуя руке короля Англии, отправились наверх.
По сравнению с жарой от факелов, горячих кушаний и потных мужских тел в нижнем холле девичья спальня была холодна, как ледник. Джоселин тотчас же кинула несколько поленьев в камин и раздула едва тлеющие угли. Обласканные королевским вниманием, разряженные молодые девушки чувствовали упадок сил. Праздники, подобные этому, предназначались для мужчин, слабые женщины с трудом держались в разнузданной атмосфере пиршества.
Джоселин откинула покрывала на постели, скользнула на отсыревшие простыни. В эту ночь ей хотелось бы спать одной.
Хейвиз, глупая, нерасторопная служанка, бормоча что-то себе под нос, расчесывала великолепные волосы Аделизы. Джоселин смежила веки, стараясь прогнать прочь коварные думы о том, где проведет следующую ночь ее сестра.
— Ты можешь удалиться, Хейвиз, — сказала Аделиза. — Везде по коридорам расстелен сухой тростник для ночлега слуг, и ты найдешь там себе местечко. Это последняя ночь, которую мы проведем с Джоселин вместе. И нам есть о чем поговорить.
Джоселин удивило самообладание Аделизы. Куда подевалась ее прежняя плаксивость? Девушка была спокойна и тверда. Джоселин ожидала от нее новых приступов рыданий и готовилась к исполнению обременительной и порядком надоевшей ей обязанности — утешать сестрицу.
Хейвиз забрала свое одеяло и без возражений покинула спальню. В комнате стало тихо, лишь потрескивали дрова в камине.
— Я буду тосковать по тебе, — произнесла наконец Аделиза. — Боюсь, что все будет теперь не так, как прежде.
— Мне жаль с тобой расставаться. Ты даже не представляешь, как я опечалена нашей разлукой. Одно меня радует — что ты, Аделиза, будешь счастлива. Я в этом уверена.
— Надеюсь. Видит Бог, я так на это надеюсь, — после долгой паузы со вздохом произнесла Аделиза. — Но мне становится страшно при мысли, что с завтрашнего дня жизнь так изменится — для нас обоих.
Джоселин обняла сестру.
— Так и должно быть. Все в жизни меняется — таков закон, — но совсем не обязательно к худшему. Что бы ты сейчас ни думала, вскоре у тебя будет замечательный муж. И кроме того, мы все равно останемся сестрами. Этого ничто изменить не может.
Она заставила себя улыбнуться.
— Когда я была маленькой, я так страстно желала всяческих перемен, а сейчас понимаю, какой же глупышкой я была. Почему я не полюбила тебя с самого начала, вместо того, чтобы пачкать грязью твою чудесную алую накидку, которую надела на тебя наша няня?
Аделиза тоже усмехнулась, вспомнив это происшествие из детства. Как хорошо было говорить о прошлом — о приятном или неприятном — все равно это было их общее прошлое.
Некоторое время сестры предавались воспоминаниям о маленьких радостях, об огорчениях и ссорах, неизменно кончающихся примирениями и жаркими объятиями. Но постепенно темы для беседы иссякли. Вместе с догорающим пламенем в камине в комнате сгущались мрак и тишина.
