Александр Дюма - Амори
Всецело ваш душой и телом
Амори.
P.S. Обратите внимание на этого Филиппа. Я знаю его, он способен вас полюбить. Он не только исключительно смешон, он может скомпрометировать вас. Он похож на машину, которая медленно разогревается, но разогревшись, может взорваться со страшным шумом.
Откровенно говоря, не эту прозу я хотел бы видеть рядом с вами, поэзией».
ДНЕВНИК ГОСПОДИНА Д'АВРИНЬИ
«Наконец-то Бог услышал мою мольбу. Я начинаю чувствовать в себе разрушительное действие болезни, которая через восемь или девять месяцев сведет меня в могилу.
Надеюсь, я не оскорбляю Бога тем, что позволю себе умереть от болезни, посланной им. Я только повинуюсь.
Да сбудется воля Бога на земле и на небе.
Мадлен, жди меня.»
XLIII
Антуанетта — Амори
«6 января.
Как вы умеете говорить о любви, Амори, как вы ее чувствуете! Я много раз перечитала ваше письмо. Каждый раз, пробегая взглядом эти строки, я говорю себе:
— Как счастлива была женщина, жизнь которой освещала такая страсть, и печально, что этот редкий дар нежности и преданности, хранимый вами, отныне бесполезен!
Вы советуете мне выезжать, посещать свет, поискать там друга, чтобы заменить утерянные привязанности, но не разочаровываете ли вы меня заранее, Амори?
Встречу ли я среди тех, кто мог бы сказать мне слова любви, такого друга, какого встретила Мадлен? Этот друг принадлежит ей и после смерти. Разве можно найти в наше время такое рыцарское самоотречение, такую изысканность чувств? Честолюбивые политики и скучающие бездельники окружают меня.
Не произносите имена Ромео и Джульетты среди этой плотной и серой толпы, Амори. Ромео и Джульетта — это мечта поэта, а не реальность этой жизни.
Все мое достояние пойдет бедным, дорогой брат, а моя душа обратится к Богу. Вот моя судьба, Амори. Вот почему я смеюсь и шучу. Смех позволяет мне думать, насмешка мешает жаловаться.
Но эта тема слишком грустная, поговорим на другую. Другая тема — это господин Филипп Оврэ.
Вы угадали, Амори, Филипп Оврэ меня любит. Слава Богу, он не признавался мне в любви, он слишком сдержан и осторожен, чтобы осмелиться на такой поступок. Но откровенно говоря, это бросается в глаза, а когда я делаю такие открытия, я не могу молчать. Не осуждайте меня, Амори.
Вы считаете, что он может меня скомпрометировать?
Дорогой Амори, вы находитесь в двухстах лье отсюда и от правды.
Если бы вы могли видеть хоть секундочку этого беднягу, понять, как он жалок передо мной, вы бы поняли, что он скорее способен повредить своей репутации, чем моей. Если он осознает свою страсть, то, несомненно, он борется с ней.
Иногда что-то начинает терзать его, и он торопливо просит разрешения удалиться, как будто он боится, что его обвинят в любви ко мне. Я склонна думать, что он опасается за чистоту своей души.
В остальном он скорее стеснен, чем стесняет, и когда он играет в вист с графом де Менжи, у него такое страдальческое выражение лица, что мне жаль его.
И так как это совсем не опасно, оставьте мне мою жертву, Амори, и я вам обещаю, что месяцев через шесть робкий Филипп осмелится пробормотать слова, похожие на признания.
Я даже не стала тревожить господина д'Авриньи описанием этих вздохов.
Мой дядя стал еще более мрачным и замкнутым.
И, боюсь, что он скоро последует за своей дочерью.
Но ведь он хочет этого, не так ли? В этом его счастье.
Все равно, я буду плакать, когда он будет счастлив…
Я должна вам сказать одну вещь, Амори: я убеждена, что дядя смертельно болен. Это только горе, или оно породило какую-то болезнь?
Я расспросила об этом молодого доктора, господина Гастона, вы его знаете, Амори. Он мне ответил, что большое потрясение, в котором человек замыкается, в определенном возрасте несет в себе зачатки разрушения всего организма. Он мне назвал две или три болезни, какие могут возникнуть из-за постоянного состояния печали, и спросил, нельзя ли ему хотя бы немного поговорить с господином д'Авриньи.
— Пяти минут будет достаточно, — сказал он мне, — чтобы установить симптомы болезни вашего дяди, если у недуга нет другой причины, кроме горя.
Первого числа, приехав в Виль-Давре, я попыталась решить эту задачу. Я сказала дяде, что доктор Гастон, один из его любимых учеников, которого он ввел в королевский дом, нуждается в консультации. Но он не дал себя обмануть.
— Да, — сказал он, — я знаю эту болезнь и я знаю больного. Но скажи доктору, дитя мое, что все лекарства бесполезны и болезнь смертельна.
Я заплакала, а он добавил:
— Утешься, Антуанетта, если ты интересуешься этим больным. Как бы ни развивалась болезнь, он проживет еще четыре или пять месяцев. Тем временем вернется Амори.
Боже мой! А если мой дядя умрет в ваше отсутствие, и я окажусь одна, совсем одна!
Вы желали иметь спутницу, Амори, чтобы вместе с ней восхищаться полями и городами? А разве не нужнее мне друг, который разделял бы со мной печали и слезы?
У меня есть такой друг, но огромное расстояние разделяет нас, а его горести разделяют нас еще больше.
Амори, что вы там делаете? Как вы можете приговаривать себя к одиночеству, которое тяготит вас так же, как меня? Что хорошего быть чужим для всего окружающего?
Амори, если вы вернетесь, мы сможем страдать вместе.
Возвращайтесь, Амори…
Ваша сестра Антуанетта».
Антуанетта — Амори
«2 марта.
Господин де Менжи сказал, что один из его племянников проезжал через Гейдельберг и узнал, что вы живете в этом городе.
Поэтому я пишу вам в Гейдельберг, Амори, и надеюсь, что это письмо будет счастливее предыдущих, и я получу на него ответ.
Боже милосердный, что происходит с вами! И почему вы прячетесь от тех, кто вас любит?
Знаете ли вы, что уже почти два месяца я не знаю, где вы живете и даже живы ли вы?
Клянусь, если бы я не была женщиной, я бы поехала вас искать, и, уверяю вас, Амори, я бы очень быстро вас нашла, как бы хорошо вы ни спрятались.
Я вам написала три письма, вы их получили? Получите ли вы это, четвертое? В каждом письме я вам писала о моей растущей тревоге.
Нет, если бы вы их получили, вы бы не нашли в себе мужества продолжать молчание. Вы бы увидели, как я страдаю от этого.
По крайней мере вы живы, и я знаю, наконец, куда писать, и если вы не ответите, я пойму, что докучаю вам и перестану нарушать ваше одиночество.
Амори, я очень несчастна! Трое меня любили, но одна умерла, другой умирает, третий меня забыл.
Как вы с таким чутким, добрым, благородным сердцем не жалеете тех, кто страдает?
