Осип Назарук - Роксолана
Вынула ее оттуда и открыла.
Это было Евангелие. Точно такое же, какое она видела у отца, но в миниатюрном формате. Она, пожалуй, меньше удивилась бы, получив такой подарок от мусульманина Абдуллы, чем от Риччи, который без конца насмехался над церковью и верой.
«Что бы это могло означать?» – спросила она себя. Может, Риччи, вразумленный Святым Духом, изменился? Она ни секунды не сомневалась в том, что именно он посоветовал сыну дожа преподнести ей этот дар.
Если бы Риччи не преподнес ей «особый» подарок, она могла бы, хоть и через того же Абдуллу, пригласить его к себе для беседы, сославшись на то, что он – ее бывший учитель. Теперь же это было невозможно, так как немедленно вызвало бы подозрения.
Показала мужу этот странный дар, но сама больше в него не заглядывала, потому что уже в первое мгновение крохотная книжечка не пришлась ей по руке и вдобавок тяготила сердце.
Величие и ценность даров, поднесенных счастливой матери принца, превзошли все, что когда-либо было видано в Стамбуле во время таких и подобных им торжеств. Индийские шали и муслины, венецианские атласы, египетские дамасты, нежные, как пух, греческие ткани, серебряные мисы с золотыми монетами, золотые посудины с драгоценными камнями, лазуритовые и хрустальные чаши, полные самых дорогих пряностей: киннамона, мускатных орехов и мускатного цвета с райских островов Банда, индийские благовония, китайские фарфоровые вазы с чаем, великолепные крымские меха, – все это несли нарядные греческие мальчики, дарованные султанше во владение вместе с их ношей. Вслед за ними эфиопские невольники и египетские мамелюки вели великолепных кобыл арабской породы и горячих туркменских жеребцов.
Четвертый день празднеств открылся зрелищами и представлениями для простого народа. На площади были воздвигнуты две деревянные башни, битком набитые венгерскими пленниками. Затем начались турниры и состязания мамелюков. Султан наблюдал за ними вместе с толпой до поздней ночи, которую тысячи факелов, костров и смоляных бочек превратили в белый день. Помимо этих огней жарко горели и деревянные башни, которые мамелюки взяли штурмом. На следующий день на их месте были возведены новые крепости. Каждую из них обороняла сотня вооруженных всадников, то и дело предпринимавших вылазки. Когда же башни были вновь захвачены, их подожгли, и они горели до самого утра.
На седьмой день на площадь сплоченными рядами вступили полки янычаров и пышно разодетых кавалеристов-сипахи под командованием генералов. Они несли торжественные пальмы и так называемые «свечи обрезания» – символы плодородия, увенчанные цветами и обвитые золотой проволокой.
Восьмой и девятый день были посвящены пляскам на канате под звуки музыки. Свое искусство на высоко протянутых тросах демонстрировали знаменитые египетские канатоходцы. Матросы и янычары состязались в лазании на высокие столбы, смазанные мылом и оливковым маслом, на самом верху которых были укреплены ценные подарки.
На десятый день падишах угощал ученых и учителей, имевших дневную плату меньшую, чем пятьдесят акче[120], а также отправленных в отставку судей, которым в эти дни веселья и радости были прощены их давние прегрешения и вина перед законом.
Три следующих дня были отданы на откуп скоморохам и весельчакам. Каждый из них был щедро одарен золотом и серебром, причем монеты либо прижимали им прямо ко лбу, либо сыпали на голову.
На четырнадцатый день все вельможи двора и армии отправились в старый сераль и вынесли оттуда малолетнего принца. Затем они пронесли его через весь ипподром и сопровождали вплоть до тронного зала султана.
На пятнадцатый день Сулейман устроил пир для высшей знати и чиновничества. По правую руку от него восседали великий визирь Ахмед-паша и визири Аяз и Касым, беглербеки и войсковые судьи из Румили[121] и Анатолии[122], наставник старшего принца Хайреддин и сын татарского хана, по левую – бывший великий визирь Пири Мохаммед, Сенель-паша, Ферухшад-бек, сын египетского султана Кансу Гхаври и последний отпрыск княжеского рода Сулкадров.
Шестнадцатый день был посвящен приему ученых мужей. По правую руку султана восседал муфтий и войсковой судья Анатолии Кадри-бек, а по левую – наставник принцев и войсковой судья Румилии Фенари-заде Мухиэддин. Муфтий и наставник принцев по соизволению султана открыли прием диспутом о мусульманском «Отче наш» – первой суре Корана. В диспуте принял участие также многомудрый Халифе, один из бывших учителей самого султана, но, загнанный в угол остроумными доводами одного из участников, принял это так близко к сердцу, что потерял сознание и упал на месте. Его вынесли из зала и доставили домой, где он и скончался в тот же самый день.
Семнадцатый день был объявлен днем тишины и приготовлений к обрезанию, а на восемнадцатый в тронном зале состоялось и само обрезание. По желанию матери малолетний принц был наречен именем своего деда по отцу – Селимом, и все наперебой восхваляли ум и благочестие Хуррем, радостной супруги падишаха. Визири и беглербеки, улемы и аги целовали руки султана, провозглашая вычурные пожелания новорожденному и его родителям. Все они были одарены почетными одеждами, а высшие вельможи получили такие дары, что даже самый алчный из них – Ахмед-паша – остался доволен. Этот день увенчался разноцветными фейерверками, продолжавшимися до глубокой ночи.
Спустя три дня после обрезания малолетнего Селима празднества, продолжавшиеся полных три недели, завершились скачками в Долине Сладких Вод.
Столь продолжительного и грандиозного торжества еще не видала столица султанов.
Возвращаясь со скачек, султан, шутя, спросил своего любимца Ибрагима-пашу:
– А что, Ибрагим, была ли твоя свадьба пышнее, чем праздник обрезания моего сына Селима?
– Такой свадьбы, как моя, свет не видывал с тех пор, как он стоит, и еще долго не увидит, – ответствовал Ибрагим.
– Что?! – удивился султан, пораженный такой смелостью. А Ибрагим сейчас же добавил:
– Мою свадьбу почтил присутствием такой гость, как халиф Мекки и Медины[123], законодатель наших дней, да живет он вечно! А отец принца Селима на празднике обрезания своего сына не имел такого гостя…
Султан улыбнулся и подъехал к носилкам жены, чтобы передать ей слова Ибрагима.
– Этот Ибрагим чересчур умен, – ответила пораженная хасеки[124] Хуррем, когда Сулейман, посмеиваясь, сообщил ей сказанное любимцем. И усмехнулась так, словно знала о нем нечто такое, чего не хотела говорить.
