Николь Фосселер - Время дикой орхидеи
Глаза ее были ясные и холодные. Как в день ее свадьбы с оранг-путих.
Только пальцы ее, потирающие перчатки, которые она держала в руках, теребящие защелку сумочки, выдавали, что она чувствует себя не так уверенно, как хотела показать. За этой цветущей, взрослой неней все еще виделась маленькая девочка, какой она когда-то была.
Юная женщина, которую он когда-то знал и все же не знал никогда.
– Чего тебе? – резко спросил он.
– Фрахт. Который ты украл у нашей фирмы.
Рот его дернулся.
– При чем здесь я?
– Я знаю, что это был ты.
Его брови сошлись на переносице:
– Кто раз был пиратом, тот пират навсегда, так, что ли? Всегда вор. Это и все, что ты знаешь.
Она пожала плечами.
– Я просто это знаю. И ты позаботился, чтобы основные тауке больше не хотели иметь с нами дела. Хотя я не знаю, как ты это устроил.
Что, у оранг-путих так принято, чтобы мужчины обсуждали свои дела с женами? Один уголок его рта приподнялся, он достал из серебряной коробки тонкую сигару.
– Не надо делать меня виноватым, если ты вышла замуж за мужчину, который ничего не смыслит в торговле.
Он закурил и с наслаждением выпустил дым, радуясь, что щеки ее наливаются румянцем, а глаза рассыпают искры. Его пульс ускорился, заставляя кровь быстрее кружить по жилам. Он откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу, в чреслах уже началась пульсация.
– А если и так? Если я к этому причастен? Ты мне угрожаешь?
Ее брови поднялись и потом скривились в две гневные арабески.
– То, что ты сделал, было несправедливо! И будет достаточно, если ты вернешь то, что принадлежит нам.
– Несправедливо. – Голос звучал столь едко, что ему самому было неприятно слышать его. – Видимо, ты понимаешь под этим что-то другое, чем я.
– Я отдам тебе все мои драгоценности, – прошептала она. – Если надо, и драгоценности моей матери.
– Зачем они мне? – Он рассмеялся сухо и хрипло; во рту у него пересохло.
– Я заплачу тебе, если ты хочешь. Как-нибудь я соберу деньги. Постепенно. – Ее грудь часто поднималась и опускалась. – Я… я прошу тебя, – прошептала она.
Неужто у нее совсем нет гордости? Неужто она любит этого мужчину так, что не стыдится ради него унижаться? Его лицо посуровело.
– Я знаю, что я хочу за это иметь.
Его взгляд остановился на ее груди, подчеркнуто медленно двинулся вниз и снова вернулся назад. Он с удовлетворением отметил, что ее щеки покраснели еще больше, взгляд потупился.
– Я согласна.
Ответ еле слышный, чуть громче выдоха.
Его кровь устремилась в глубину тела, завернулась там в воронку, которая утягивала его вниз.
– Ты действительно стала бы ради мужа шлюхой?
Она вскинула глаза – они резко сверкнули, как отшлифованные сапфиры.
– Нет. Но ради фирмы моего отца. И ради моих детей.
С тлеющей сигарой в руке он медленно встал и пошел к двери, открыл ее.
– Докажи.
Взгляд Георгины скользнул за его спину.
Обстановка в сумеречном свете за закрытыми ставнями казалась безвкусной и скучной, как в холле, где ей пришлось долго ждать, когда он примет ее; как в рабочей комнате, где она стояла. Почему-то она ожидала, что он окружит себя роскошью, расточительно яркими тканями и резной мебелью, серебром и стеклом, фарфором и мрамором; может, потому, что она видела дом Вампоа и всегда связывала малайский образ жизни с яркими красками. Однако этот дом, благородный в своей простоте, в прохладной белизне и темном коричневом цвете подходил к нему как простая белая рубашка, которая была на нем, как коричневые брюки и то, что он разгуливал по дому босиком.
Ее глаза так и присосались к широкой кровати под балдахином, и лицо ее вспыхнуло. Высокомерно вскинув подбородок, но опустив при этом веки, она шагнула мимо него, энергично мотая при этом юбками, будто в едва сдерживаемом негодовании.
Она положила сумочку и перчатки на стул, стоящий за дверью, вынула шпильки, на которых держалась шляпка. Дверь позади нее закрылась, тихо защелкнувшись на замок.
– Чего ты ждешь? Раздевайся.
Георгина подавила улыбку:
– Тебе придется мне помочь. Платье застегивается сзади. И корсет тоже.
Он помедлил, потом подошел к ней и начал орудовать за ее спиной. Сперва неловко и осторожно, потом нарочито грубо; два крючка оторвались, звякнув об пол. Его пальцы, которые при этом гладили ее затылок, вызывали в ее позвоночнике искрение сверху донизу.
Она выскользнула из средней части и отбросила ее от себя, с шорохом спустила на пол верхнюю юбку и кринолин. Он нетерпеливо тянул завязки ее корсета, и его рука, которая легла при этом на ее ребра, прожгла насквозь ее рубашку до самой кожи.
Слой за слоем она сшелушивала с себя одежду, роняя на пол один предмет за другим, краем глаза наблюдая, как он ходил вокруг нее, как гасил сигару в стеклянной пепельнице у кровати, как раздевался. Нагая, она переступила через ворох своей одежды, как Венера, выходящая из пены морской, и пошла к нему, избегая его взгляда, который подстерегал каждое ее движение.
Его тело в жемчужно-серой тени комнаты, испещренной пятнами света, было темным. Впадины и стройные выпуклости мускулов, костей и жил были словно вырезаны из той же полированной древесины, что и пол, и массивная кровать. От него исходил жар, в вихревой туман которого ее затягивало. Который увлажнил ее губы.
Его рука скользнула по ее шее, внезапно захватила ее за затылок и стала пригибать вниз. Он хотел поставить ее на колени, к своему алчущему органу. Она напряглась, изо всех сил уперлась ему в грудь и выпрямила голову; сперва ему пришлось бы сломать ей шею.
– Нет, – прошипела она и сверкнула на него глазами.
Она знала, чего хотела.
Глаза его вспыхнули, и он толкнул ее на кровать, бросился на нее. Его ладони – мягче, чем были раньше, но все равно немного шершавые, обходились с ней жестко, рот двигался по ее коже брутально, каждое прикосновение было почти укусом, и Георгина – поняла.
Он хотел наказать ее тем, что делал ей больно, хотел унизить ее принуждением. Сломать ее.
Как бессмысленно. Как абсурдно.
Она же горела синим пламенем от желания с той минуты, как шагнула к нему. В то время как его руки заставляли ее тело плавиться, его рот оставлял на ней пылающие следы, а его борода гладила ее кожу.
Георгина вдруг повеселела, запрокинула голову и начала смеяться, громко, несдержанно и счастливо. Смех, который сбил его с толку и возбудил еще больше.
Она почувствовала, как он ошеломлен тем, что она не оказала ему сопротивления, когда он скользнул в нее. Тем, как сильно она зазывала его.
Смех ее разливался каплями, стал протяжным, хриплым зовом, тоскующим и токующим. Его ладонь закрыла ей рот, они впились друг в друга взглядами. Она раскрыла губы как для поцелуя, медленно зарылась зубами в мякоть его ладони, пока не прокусила, пока не ощутила вкус его крови, и увидела по нему, что он наслаждается так же, как она.
