Анастасия Дробина - Грешные сестры
– Боже мой! Воды! У нее обморок! – Снежаев, подхватив бесчувственную актрису на руки, понес ее в уборную. Следом побежала взволнованная толпа актеров и обслуги, возглавляемая громко причитающим Гольденбергом:
– Вот так всегда! Вот так, бог ты мой, всегда!!! Посреди спектакля! Не закончив действия! Хлоп – и в обморок! Да что же вы со мной делаете, господа?!
– Вы же видите, Аркадий Соломонович, она нездорова! – вышла из себя Софья. – Принесите лучше воды! Василий Львович, кладите сюда, на кушетку… Марья Аполлоновна! Марья Аполлоновна! Вы меня слышите? Надо распустить ей корсет… Позовите врача!
Нагнувшись над лежащей Мерцаловой, Софья быстро принялась расстегивать пуговицы ее ворота. Из-за ее плеча растерянно наблюдал за происходящим Снежаев. Примчался Гольденберг с кувшином воды. Софья, которая и сама не очень хорошо представляла, как обходиться с упавшими в обморок, намочила платок, положила Мерцаловой на лоб. Кто-то сунул ей флакончик солей.
– Марья Аполлоновна! Маша! Да что же с тобой?!! – воззвал Снежаев, и ресницы Мерцаловой вдруг дрогнули. Не открывая глаз, она сказала:
– Все – вон. Соня Грешнева, останься, сделай милость, помоги с корсетом… Вася, и ты иди. Аркадий Соломонович, я сейчас выйду, не объявляйте публике ничего.
– Через десять минут, Марья Аполлоновна…
– Хорошо… Уйдите все, ради Христа.
Через мгновение уборная опустела. Последним вышел обиженный и все порывающийся остаться Снежаев, и Софья с Мерцаловой остались одни.
– Ох… – Мерцалова тяжело поднялась с кушетки, поднесла было руки к растрепавшимся волосам, но тут же опустила их и принялась расстегивать еще ниже ворот платья. – Соня, помоги со шнурками… Корсет надо растянуть.
– Может, убрать его совсем? – предложила Софья, недоумевая, зачем Мерцаловой при ее античном телосложении понадобилась эта инквизиторская конструкция из пластин китового уса и крученых шелковых шнурков. Но Мерцалова резко взмахнула рукой; Софье показалось даже, что она испугана.
– Нет!!! Оставь… Просто распусти немного; кажется, я со шнуровкой перестаралась… с непривычки. Вот так… Да… так… Уф-ф… Хорошо как! Ну вот, можно застегивать!
– Марья Аполлоновна, на сцену, на сцену! Вы меня убиваете! – раздался из-за двери умоляющий голос антрепренера. Мерцалова схватила со стола графин, сделала несколько больших глотков из горлышка, поправила кое-как завязанные Софьей шнурки корсета и, набросив поверх них шаль, бросилась в распахнувшуюся перед ней дверь уборной. Через минуту до Софьи доносились звуки ее чудного, низкого голоса, читающего знаменитый монолог Катерины о любви и свободе.
Больше в кулисы Софья не пошла и до конца спектакля просидела в уборной, машинально допивая воду из полупустого графина. Она слышала поднявшуюся в зале овацию, от которой, казалось, вот-вот рухнет потолок, дружный рев сотни глоток: «Мерцалова! Браво, Мерцалова! Катерина! Просим! Просим! Просим!!!»; мимо открытой двери уборной пронеслась, вся в слезах, с искаженным от бешенства лицом, Режан-Стремлинова, игравшая Кабаниху. Чуть позже, когда шум в театре еще не стих и аплодисменты по-прежнему гремели, в уборную быстрым шагом вошла едва видная за огромной охапкой цветов Мерцалова. Бросив цветы, как сноп сена, на кушетку, она хрипло сказала:
– Какая удача, Соня, что ты еще тут… Помоги снять костюм. Я еле на ногах стою. Нужно быстро уйти через черную лестницу, там купцов набилось у главного входа, дожидаются, проклятые…
– Василия Львовича не подождете? – Софья, стиснув зубы, сражалась со шнуровкой, но даже через твердые пластины корсета почувствовала, как вздрогнула Мерцалова.
– Васю?.. Боже сохрани. Все? Теперь умыться – и бежать.
– А… как вы себя чувствуете? – растерянно спросила Софья. – Как же вы – одна? Позвольте, я провожу… Все равно мне тоже уходить.
Мгновение Мерцалова пристально разглядывала лицо Софьи. Затем как-то разом потемнела, устало кивнула и принялась одеваться. В молчании они покинули театр через черный ход, почти бегом пересекли темные, неосвещенные задворки, прошли по заснеженным улицам, в молчании взошли на порог дома, двумя словами простились в непроглядной тьме сеней, и Софья шагнула в сторону выбивающейся из-под плотно закрытой двери полоски света.
В комнате ярко горела керосиновая лампа, пахло грибами, мятой, помадой для волос «Резеда». Марфа, с дюжиной булавок во рту, вся окруженная раскроенными рубашками, ожесточенно вертела колесо швейной машинки. Софья до сих пор не понимала, на какие доходы Марфе удалось приобрести столь ценную вещь, но на все ее расспросы следовало лишь мрачное: «У вас свои дела, у нас – свои. Что надо и не надо – очень даже разумеем».
– Ну, что, барышня? – выплюнув изо рта булавки, поинтересовалась Марфа. – Как там спектакля ваша? Много вам хлопали?
– Мне-то что было хлопать? – через силу улыбнулась Софья. – Ох, как я устала… И как это люди главные роли по два часа играют? Ей-богу, легче дрова пилить. Помнишь, как мы с тобой в Грешневке березовые чурки топором кололи?..
– Я-то помню, а вы забывайте. И не рассказывайте никому, – сурово велела Марфа, вылезая из-за машинки и тяжело двигаясь к Софье. – Пальтишко бы сняли, вон уж лужа натекла.
Софья послушно сбросила пальто, повесила его на гвоздь за дверью и тяжело опустилась на сундук, вытянув ноги в неснятых, облепленных снегом валенках. Марфа опустилась перед ней на колени, ворча, сняла валенки, принялась растирать занемевшие ноги барышни.
– Уф… Нет уж, вы на главные роли не проситесь. Оченно нам нужны беспокойства эти да уставанья, вы вон и от «кушать подано» на ногах не стоите.
От ее ворчанья, монотонного и такого привычного, от запаха съестного, от мягкого тепла, идущего от печи, Софью потянуло в сон.
– Представляешь, какой ужас сегодня был… – сквозь наваливающуюся дремоту пробормотала она. – Марья Аполлоновна в обморок прямо чуть ли не на сцене упала! Кажется, слишком сильно затянула корсет… Едва-едва успели привести в чувство…
– М-да… – Марфа унесла валенки в сени, и голос ее оттуда звучал невнятно. – Это они напрасно даже очень сделали. В ихнем-то положении перетянуться да еще в омморок не упасть – мудрено будет.
– В каком положении? – удивилась Софья, но Марфа не ответила, а переспрашивать уже не было сил. Нечеловеческим усилием Софья подняла себя с сундука, дошла до стола, села и стала ждать, пока Марфа положит ей картошки с грибами. Ресницы слипались сами собой, огонь керосинки прыгал и двоился перед взглядом, и Марфа, видя засыпающую на глазах барышню, с удвоенной силой загремела крышкой.
Среди ночи Софья проснулась от грохота и воплей за стеной. Морозный свет месяца клином лежал на стене. В окне дрожала большая синяя звезда. Из-за отодвинутой занавески на полатях выглядывала растрепанная голова Марфы.
