Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Слава святым, Рунич сумел довольно быстро разочаровать Ивон своей ленью и гастрономической беспринципностью. И был оставлен в покое. Продолжил «соло» сидеть в простеньком ресторанчике у моря, поглощая жареных мальков и запивая их литрами белого вина. И ходить на почту, куда регулярно доставлялись посылки из России – тщательно завернутые в вату и шуршащую рождественскую бумагу книжки из его коллекции.
Продолжая бродить по подземным катакомбам книжного магазинчика, Рунич скользнул за стеллаж, плеснул из открытой бутылки вина в стакан и, пролив несколько капель на газету, лежавшую на низкорослом столике, понял, что это русскоязычный «Вестник звукомузыки», листок, который издавал в Париже кто-то из застрявших там русских искусствоведов.
Отерев с листа вино, он просмотрел первую полосу. В самом низу страницы серел квадратный портретик – острый носик, сиреневые очи – его старой знакомой еще из давних, лукавых, пряных московских времен. Заметка сообщала о том, что звезда детективных серий Ида Верде отдыхает сейчас в сердце Прованса после тяжелых синематографических баталий на Каспийском море. И место было указано – буквально в десяти километрах от Корбелье, в котором Рунич торговал Гоголем.
Он рассматривал фоточку и думал: вряд ли Идочка Верде – или Зиночка Ведерникова – когда-нибудь задумывалась о том, что он, Рунич, в тот день, когда они встретились в новеньком московском зоопарке, намеренно взял ее с собой на пальминские съемки, чтобы познакомить с кинокамерой. Она ведь так трогательно тогда играла в актрису, с таким ажиотажем перевоплощения, что могла бы заиграться. Именно последнее его тогда и насторожило.
До чего же она на самом деле доигралась?
И Рунич решил пропутешествовать в Сэнт-Буше. Зачем? Увидеть в сиянии дивных глаз отблеск старых московских дней? Неужели, вглядевшись в холодный прозрачный зрачок, удастся разглядеть ресторацию на Пречистенке, столики, расставленные под пыльными липами? Или грустные переулки вокруг Ордынки? Как, говорят, знамениты в России крупные планы ее глаз!
Так поехать ли? Сказывалось вино, выпитое во славу «великого хитреца русской прозы», как именовал Гоголя антиквар.
Поехать, поехать! Да просто поболтать!
И вот они уже спускаются по деревянной лестнице замка-санатория.
«Как здоровье? Лучше?» – «Откуда вы узнали?» – «Видел статью в русской газете. Поклонник Иды Верде все прознал».
Рунич усмехнулся, произнося ее фильмовое имя.
Она по-девичьи прикусила губу и пожала плечами – дескать, так уж получилось.
«Можно спуститься в бар, хотя…» – «Как далеко вам можно путешествовать?»
Вопросы-ответы скользили, и они скользили по ним дальше-дальше от веранды для солнечных ванн, от коридоров, которые сразу показались Иде больничными.
Руничу нестерпимо хотелось перейти с ней на «ты». Наверное, соскучился по прошлому, по суетливой Москве, где не был столько лет – так ни разу и не приезжал после гибели Пальмина.
– Сходим вниз в городок? – спросила Ида. – Подождете в баре, я оденусь?
Он кивнул, улыбнулся и отвернулся к барной стойке, чтобы дать Иде возможность уйти и быстрее вернуться.Глава шестая Без Иды
В доме остался запах Идиных духов – тонкий цитрусовый аромат, – и Лозинский поймал себя на том, что ощущает свободу. Во всяком случае, так ему казалось в первый вечер. И во второй. И в третий.
Серел закат – весь день собирался дождь, и солнце было надежно спрятано за облаками. Лозинский опять никуда не пошел. Сидел на террасе. Разглядывал фотографии статистов.
Обычно подбором лиц занимался помощник. Но Лозинскому хотелось быть одному. Последняя неделя прошла в такой утомительной гонке, сборах, покупке билетов, беготне по магазинам, переговорах с санаторием, что теперь любое чужое присутствие воспринималось как лишнее усилие. Он тасовал фотографии, как карты. Мелькали чужие улыбки, ухмылки, жалобно поднятые брови, губы бантиком – будто пролистывался ненаписанный сценарий, неснятая фильма. Последняя фоточка скользнула со стола на деревянный пол, порыв ветра подхватил ее и выкинул с балкона – пируэт, другой, и бумажка шлепнулась в заросли боярышника.
Слуга принес легкий ужин – ростбиф и салат, – и Лозинский перестал думать об утраченной фотографии, на которой, может быть, лицо несчастной простушки, ожидающей в дешевой парадизовской гостинице телеграммы с вызовом на съемку.
Любая мысль была ему в тягость. Мучительно не хотелось делать досъемку для невезучего фильма. Все равно, пока Ида не вернется, судьба фильмы будет висеть на волоске – так зачем же делать лишнюю работу! Однако это означает, что и гонорар выплачен не будет.
Он пошел спать злым и раздраженным, с ощущением, что его загнали в тупик.
Злым и проснулся. Холодный душ, который обычно снимал напряжение и поднимал тонус, только умножил злость. Колючие потоки воды колотили по плечам, он поднял к ним лицо – и сразу вспомнил, как Иду вытаскивали из этого треклятого моря. Замерзшую, зуб на зуб не попадает – будто играет какую-то нищенку. Кстати, именно это и не сняли, а могло бы пригодиться.
Через час он был в просмотровой зале.
Наконец проявили материал, отснятый на Апшероне.
Народу набилось немало – рассказы, о том, что происходило на Каспии, распространялись по студии с невероятной быстротой. А еще болезнь Иды Верде, о которой трубили все газеты. Фильмовые люди устроились вдоль стен и на полу перед экраном. Кто-то скандалил из-за заранее занятых мест. Просто настоящая премьера, а не рабочий просмотр.
На что смотрит Нахимзон и где он вообще?
– Рувим Яковлевич! – Лозинский заметил лысоватый затылок своего директора в первых рядах. – Это что ж такое?! – Он хотел было устроить здоровую истерику и выгнать из залы лишних, но киномеханик, увидев, что режиссер вошел в залу, дал команду выключить свет.
Все мгновенно затихли.
На экране пошли крестики ракордов, которыми отмечаются начало и конец каждой части.Замок неплох – и тайна, и морок. Ящерица идет прямо в кадр. Хорошо.
Лозинский немного успокоился.
Вот Ида бежит вдоль моря к горизонту и неожиданно оглядывается – вполне дивно.
Пленка кончилась, экран осветился бесстрастным белым светом.
В зале царило молчание.
Следующая часть – шторм.
«Где он, однако, господа?» – чуть не выпалил вслух Лозинский.
На экране совершенно спокойно, даже с каким-то наглым умиротворением перекатывались… нет, не волны, волнами это не назовешь. Легкие морщинки. В воде мелькнула голова – и исчезла. Рассыпались легкие серебряные брызги. Самое ужасное, что все казалось декорацией. Ни мрака, ни ужаса, ни катастрофической стихии. Стакан воды без бури.
