Яна Долевская - Горицвет
Грег родом из этих мест, хорошо их знает, и вместе с тем, его самого здесь отнюдь не считают за земляка, и он почти ни с кем из местных не поддерживает знакомства. Это помогает ему оставаться в нужный момент неузнанным. Помогает скрываться, когда это необходимо. У меня есть и более веские улики против него. Но, повторяю, сейчас для подробностей нет времени. Если хотите, когда-нибудь при благоприятном повороте событий я расскажу вам о них. А пока…
— Да, да конечно, — поспешил поддержать его Гиббон. На нем не было лица. — Я и не думал сомневаться в вашей осведомленности. Мне только хотелось узнать побольше сведений, чтобы, как говорится, самому лучше подготовиться для нашего дела.
Охотник пристально посмотрел на него, но ничего не ответил. Он вдруг насторожился, посмотрел на малиновую портьеру, за которой была скрыта дверь в смежную комнату, и с минуту прислушивался. Затем встал из-за стола, быстро подошел к портьере и резким движением раздвинул ее. За портьерой открылась незапертая дверь, слегка скрипнувшая на старых петлях. Заглянув за нее, Охотник плотно затворил ее за собой и вернулся на место.
— Показалось, — сказал он. — Велел же этим болванам проверить, чтоб никого не было в соседних кабинетах. А тут как будто шорох и что-то вроде скрипа половиц, знаете, этак, когда человек на одном месте переступает с ноги на ногу. Вы не слышали?
— Нет, — сказал Гиббон вполне уверенно. — Это, наверное, дверь приоткрылась и скрипнула.
— Да, наверное, — согласился Охотник. — Нервы вконец распустились, днем грежу наяву, а по ночам снится всякая чушь. Он тихонько покашлял, снова встав со своего места и медленно пройдясь по комнате. Возле только что запертой им двери он остановился и неслышно постоял около нее какое-то время.
— Да всякая чепуха, — громко повторил он, возвращаясь к столу. — Зверя нужно остановить, и вы…
— Если вы скажете, что я должен следить за ним, — в порыве отчаянья воскликнул Гиббон, — или препятствовать его поездкам, то, поверьте, это… это очень опасно.
— Да, если вы станете ему мешать, он убьет вас, — хладнокровно заметил Охотник. — На ваше счастье такой необходимости больше нет. Мои многолетние труды не прошли даром. Одиннадцать лет — не шутка. Так что готов вас обрадовать. Я знаю верный способ уничтожить ликантропа, кто бы им ни был. Раз и навсегда. — Охотник снова вытащил из внутреннего кармана маленькую книжечку в сафьяновом переплете. — Вот и мой излюбленный автор, князь Андрей Ратмиров, в своем замечательном сочинении оставил несколько туманные, но оттого не менее ценные, указания на этот способ. Вот послушайте:
«…однако раз в году, всякое второе полнолуние осени меня не защитят никакие снадобья. Будучи предупрежден о том, я заранее готовлюсь к сему испытанию. В упомянутую ночь преображение в волка свершается всегда, вопреки воле моего человеческого существа, вопреки воздействию благодетельных внешних сил, наперекор старинным заклятьям, имеющим надо мной власть в другое время. В эту ночь обращение столь же неотвратимо, сколь и опасно. Я уже представляю себе эту грядущую ночь.
Луна…даже, скрытая за непроницаемыми тучами, позовет меня. Я забуду все: чем был, что делал, как жил. Меня поведет гибельная и сладкая мгла. Отданный ее власти, как будто брошенный в стремнину бурной реки, я потеку вслед за ней туда, где хранится исток моей неодолимой боли и моей бесконечной радости. Я должен буду вновь увидеть это место, почувствовать идущую от него грозную силу, дабы наполниться ей. Моя земля, самое бесценное мое достояние, снова позволит упиться ее влажным дыханием, вобрать ее жалящий трепет. Как я хочу этого, и как невыразимо страшусь. Ежели бы я мог передать на словах, пожирающее меня смятение, ежели бы кто-то другой мог разделить чувство моей обреченности и понять, что стало мне так же внятно, как биение остывающего человеческого сердца: полюбив, мы умираем…
В ночь полной луны я обрету неизмеримое могущество и узнаю страх беззащитности. Обернувшись волком, я не буду им, мое человеческое сознание не покинет меня, и если я не вернусь к заветному камню, то останусь в обличье неразумного зверя навек».
— Понимаете? — спросил Охотник, закончив читать.
— Он обязательно превратиться в эту ночь, — попробовал угадать Гиббон, — и этим можно воспользоваться.
— Самое замечательное, любезный Гиббон, состоит не в том, что ликантроп должен этой ночью обязательно обратиться в волка, а то, что он обязан прийти для этого в определенное место, и к тому же месту вернуться, чтобы стать человеком. Там, и только там он делается совершенно беспомощным, потому что это место своего рода его храм. Он поклоняется ему только один раз в году. И этот-то храм мы с вами должны разрушить.
— Вы узнали, где это место?
— Я искал его без малого шесть лет. Я грезил о нем наподобие глупо влюбленного мальчишки. Я представлял себе его во всех подробностях, еще не зная, что оно. Я искал. Если б вы знали, как страстно, исступленно я искал его. Это место стало для меня средоточием скорби и блаженства, то есть тем же, чем оно было для Зверя. Занятно, правда? Но теперь, когда я нашел его, Зверь у меня в руках. У нас с вами, дорогой Гиббон.
Охотник внезапно замолк, встал и прислушался.
— Вы опять ничего не слышали? — спросил он Гиббона и внимательно всмотрелся в его лицо.
— Нет, — опешил тот.
Охотник тихо прошелся по кабинету, задержавшись возле запертой двери, прикрытой портьерой, и, почувствовав приближение нового приступа кашля, стремительно отошел в дальний, слабо освещенный угол. Он кашлял долго, с надрывом, не в силах остановиться. Когда он вернулся к столу, Гиббон увидел в правом углу его рта свежую каплю крови. Скомканный платок, сжатый в руке Охотника, был темен.
— Мне пора, — сказал он хриплым голосом. — Идемте, договорим по дороге.
Соломон Иваныч послушно взялся за шляпу. Он уже понимал, что ни отвертеться, ни спастись ему не удастся. Ему хотелось только одного — чтобы сегодняшний вечер, перешедший в ночь, поскорее закончился.
XXX
От реки веяло холодом, а воздух, пропитанный свежестью, казался по-прежнему теплым и нежным, как будто вслед за сентябрем внезапно наступил сочно-зеленый июнь. На западе ночная тьма разлилась кругом, объединив в непроницаемое марево небо, речной простор и далекую кромку берега. На востоке, и выше, в разверзнутой бездне севера словно бы проступали неясные световые блики — предвестники грядущего утра. Все кругом по-прежнему было словно опутано легчайшей полупрозрачной пеленой не то тумана, поднимающегося от земли, не то сизой мглы, льющейся с неба. Тусклые всполохи звезд не проникали сквозь этот легкий покров. Луна, едва народившись, оставалась невидимой. И если бы не многочисленные огни веселых заведений, разбросанных по всей Вилке, темнота этой ночи казалась бы беспредельной.
