Анна Годберзен - Слухи
— Сегодня канун Рождества, и ты ангел, спустившийся ко мне в виде Элизабет?
Элизабет снова взяла мать за руку.
— Нет, — ответила она, когда снова была в силах говорить. — Я Элизабет. Сейчас канун Рождества, и я Элизабет, и я не умерла — это все вышло по ошибке. Я вернулась из…
— Моя Элизабет — ангел. — Миссис Холланд прикрыла глаза и упала обратно на подушку. Ее темные волосы разметались вокруг белого лица. — Она ангел, и она вернулась ко мне.
Элизабет долго стояла у кровати, размышляя о том, что сделала со своей матерью и как ей теперь все исправить. Когда она уехала, то отняла последнее, ради чего жила ее мать, теперь Элизабет ясно это понимала. В конце концов, она забралась на кровать и положила голову на подушку рядом с головой матери. Теперь она думала о том, как же ей сказать Уиллу, что они не смогут вернуться в Калифорнию, пока ей каким-то образом не удастся добиться, чтобы мать выздоровела.
36
«Нельзя не заметить внезапно возникшую дружбу между миссис Уильям Скунмейкер и юной Пенелопой Хэйз. Те из нас, кто обладает аналитическим складом ума, задумались: а что, если первая так благосклонна к последней из-за своего пасынка? Возможно, молодой Скунмейкер снова влюбился?»
Из светских новостей Нью-Йорка в «Уорлд газетт», воскресенье, 24 декабря 1899К полуночи в канун Рождества Генри вконец надоели два мужлана, приставленные к нему, которые теперь сделались его постоянными спутниками. Если прежде эти тени выглядели абсурдно комичными, то теперь он уже не видел тут ничего смешного. Они проверяли далее, сколько шампанского он пьет, — правда, не так тщательно, как следили за его передвижениями. Он все же выпил несколько бокалов, и теперь галстук съехал набок, а темные волосы растрепались. Бешеное стремление сбежать утихло, превратившись в бесплодную надежду. Он знал, что Диана в зале, и ему отчаянно хотелось хотя бы мельком на нее взглянуть. В последний час он был одержим идеей, что она не будет танцевать ни с кем, кроме него. Ему так хотелось подбодрить ее хотя бы взглядом. Она рисковала ради него всем — а он даже не мог пригласить ее на танец. Как ей одиноко в толпе, среди этих гарпий, с их веерами и язвительными замечаниями!
Когда Генри наконец увидел Диану, она уже уходила. Тот мужчина, с которым она явилась на бал, — наверное, это тот деловой партнер ее отца, о котором она говорила, — предложил ей руку, и ей удалось бросить один лишь взгляд в сторону Генри, находившегося на другом конце зала. В ее глазах блестела вечерняя роса, нежные губы приоткрылись. Он шагнул вперед, но тут обзор ему заслонила другая женщина. К нему приближалась Пенелопа. За ней следовала мачеха Генри. В руках у Пенелопы были два бокала шампанского.
— Мистер Скунмейкер сказал, что вы можете десять минут передохнуть, — обратилась Изабелла к стражникам Генри.
Белокурый развившийся локон упал ей на щеку. Мачеха поправила галстук Генри. Когда двое рослых мужчин, воспользовавшись ее предложением, зашагали к дверям, она сжала запястье Пенелопы и подмигнула Генри. Затем Изабелла взяла под руку какую-то матрону, проходившую мимо, и, рассыпавшись в комплиментах по поводу ее туалета, вместе с ней удалилась в главный зал. Генри прислонился к косяку дубовой двери, отделявшей бальный зал от нескольких маленьких галерей. Он бросил взгляд на толпу гостей, желая, чтобы Диана была среди них. Но он знал, что она уже ушла.
— Я не могу сейчас играть с тобой ни в какие игры.
— Больше никаких игр, — весело ответила Пенелопа.
Она подняла бокал, показав ему знаком, чтобы он следовал за ней. И направилась в галерею. Сам не зная почему, Генри пошел за ней. Походка у нее была очень решительной, что не понравилось Генри.
— В любом случае тебе бы пора понять, Генри, что для меня это никогда не было игрой.
Они переходили из одной галереи в другую, мимо натюрмортов старых голландских мастеров, с черным виноградом, черепами и кувшинами с вином. Генри оглянулся, надеясь, что никто не заметил, как они удалились. Пенелопа отхлебнула из бокала, и Генри увидел над краешком бокала ее пылающие глаза.
— А для меня это была игра, — сказал он. — Какое-то время она была забавной, но затем веселье закончилось. Я давно уже не играю в такие игры, Пенни.
Пенелопа пожала плечами и до дна осушила бокал. Потом швырнула его через плечо, и, когда он разбился о дубовую панель, что-то дрогнуло в душе Генри, хотя он и не подал виду.
— А я думала, что тебе, возможно, захочется снова поиграть.
От ее тихого голоса Генри похолодел.
— Уверен, что нет, — заявил он твердо.
Пенелопа засмеялась гортанным смехом и остановилась.
— О, Генри, разве ты не знаешь, что, когда имеешь дело со мной, ты должен на минутку остановиться и подумать: что я упустил?
Генри вдруг почувствовал, что устал. Никогда он так не уставал. Ему захотелось оказаться где угодно, но только не здесь. Он с трудом выговорил:
— И что же я упустил?
Пенелопа заговорила, очень медленно произнося слова:
— Мне бы следовало знать, что ты любишь не Элизабет.
Генри взглянул на Пенелопу, но ее веки были полуопущены, а взгляд уклончив. В этой комнате были темно-синие стены, снизу обшитые дубовыми панелями, и множество картин — его отец знал, что должен ими восхищаться, но редко на них смотрел, так как эта живопись казалась ему слишком мрачной. Не сговариваясь, Генри и Пенелопа пошли вперед, подальше от бального зала — им обоим не хотелось, чтобы их разговор услышали.
— Я не понял?
— Мне бы следовало знать, как знает уже весь город, что тебе всегда нравились брюнетки.
Генри решил отделаться шуткой:
— Да, у меня есть излюбленный тип.
— Конечно, а также план атаки.
— Если ты полагаешь, что я…
— О, я не полагаю. Иначе я бы не стала зря тратить наше время.
Теперь Пенелопа встретилась с ним взглядом. В глазах ее читалась неистовая гордость. А еще — вызов.
— Я знаю о тебе и Диане Холланд, Генри.
— Я понятия не имею…
— Вас видела горничная, Генри, утром, в спальне Дианы. Это ее компрометирует, не так ли? Ты становишься небрежен, Генри. Со мной ты никогда не был так небрежен.
Генри был не в силах кивнуть в ответ на это справедливое замечание. Он сжимал ножку своего бокала с шампанским.
— Как видишь, горничная у меня в руках. Она хорошая девушка и не хочет ничего говорить, но все имеет свою цену, а за такие сведения некоторые заплатили бы очень дорого. Те, кто выпускает газеты.
— Они не опубликуют…
— О, возможно, и не опубликуют. А быть может, и опубликуют. Но как только они об этом узнают, они не смогут удержаться от того, чтобы не болтать об этом. А болтовня столь же опасна. И тогда-то, мой друг, Генри, веселье для тебя действительно закончится. И для маленькой девочки, которую мы оба обожаем…
