Татьяна Алексеева - Декабристки. Тысячи верст до любви
Еще через несколько лет, когда до Петербурга и Москвы стали чаще доходить вести от обосновавшихся в Сибири жен ссыльных, Анастасия узнала и о новых несчастьях с детьми, которые родились уже там, на новом месте: о дочери Волконских, прожившей всего один день, о второй дочери Анненковых, умершей на четвертом году жизни, обо всех остальных младенцах, для которых жизнь в тех казавшихся Якушкиной совсем дикими местах была слишком тяжелой… С матерью Анастасия такие новости больше не обсуждала – чем дальше, тем сильнее она старалась избегать любых разговоров о чужих детях. Ее теперь интересовали только собственные сыновья, которые росли здоровыми и успешно учились именно потому, что она, их мать, всегда была с ними рядом.
И только по ночам, когда и мать, и сыновья спали, Анастасия доставала свой дневник и, вздрагивая при каждом шорохе, писала в нем о любви к Ивану и о том, как страстно она сожалеет, что была послушной женой и что они больше никогда не будут вместе.
Был еще один раз, когда она не выдержала и снова написала Ивану, попросив его разрешить ей уехать к нему. Славе было тогда восемь лет, а Енюше – пять, они оба знали об отце все и сами, выслушав объяснения матери о том, как тяжело ему в ссылке одному, согласились, что ей следует быть с ним и помогать ему. Тогда Иван ответил коротким письмом, в котором давал жене разрешение приехать, хотя делал он это, как казалось Анастасии, крайне неохотно. Но она бы поехала к нему, даже подозревая, что он не сильно этого хочет, если бы не возникшее на ее пути новое неодолимое препятствие: Николай I отказался выпустить ее в Сибирь во второй раз. Император и заговорщик, когда-то мечтавший его убить, словно нарочно поменялись местами – когда один из них перестал противиться отъезду Анастасии, это тут же начал делать другой. А сил, необходимых на то, чтобы бороться с запретами, у Якушкиной с каждым годом становилось все меньше…
А потом сил не осталось даже на то, чтобы вести дневник и писать туда о своей тоске по Ивану. К тому времени ее любимый уже был освобожден от каторги и жил в Ялуторовске, а сама Якушкина с детьми переехала в Сергиев Посад. Теперь Анастасия только изредка доставала свою заветную тетрадь и перечитывала старые записи на желтеющих страницах – в те редкие часы, когда все домашние дела были сделаны, а с сыновьями занимались учителя.
Так было и в этот раз. Анастасия достала дневник, перечитала несколько первых страниц и, тихо вздохнув, положила его обратно в шкатулку с другими важными бумагами. Скоро у мальчиков закончится урок, и они придут к ней в комнату – делиться всем, что узнали в этот день, и уже, наверное, в стотысячный раз слушать ее рассказы об отце.
Глава ХХ
Ялуторовск, двор дома Ф. Трапезниковой, 1846 г.
Ветер дул резкими порывами, то стихая, то снова набирая силу. Простой, лишенный каких-либо украшений флюгер на вершине высокого деревянного столба тихо и жалобно поскрипывал при каждом дуновении, словно ему, как и людям, тоже тяжело было работать в такую жару. Впрочем, собравшуюся вокруг этого столба многочисленную толпу людей интересовал не флюгер, а висящие под ним странные на вид механизмы: большой циферблат, похожий на часы с одной дрожащей стрелкой, соединенные друг с другом пружины и небольшие металлические колеса.
– Точно вам говорю, истинно! Это все вот эти колдовские штуки виноваты – из-за них нет дождя! – убеждал собравшихся высокий бородатый крестьянин в ярко-красной рубашке.
– Да не колдовские это штуки, а… как их? Ученые, в общем, – возразил ему другой бородач. – Их в Германии изобрели, чтобы погоду менять, вот! Они вертят флюгер и разгоняют все облака!
– А хоть в Германиях, хоть еще где, но нам такого не нужно!!! – громовым голосом перекричала обоих широкоплечая женщина лет сорока в сбившемся набок сером платке.
– Да!!! Не нужно! Сломать это все, разбить! – эхом откликнулась на ее крик остальная толпа. Некоторые протянули к столбу руки, словно собираясь забраться на его верхушку, чтобы действительно уничтожить странный механизм, однако попробовать сделать это никто все же не решился. Столб был слишком гладким, и вскарабкаться на него было не так-то просто, а кроме того, циферблат и прочие приспособления вызывали у деревенских жителей что-то вроде суеверного страха. Они только грозили механизмам кулаками, но трогать их пока опасались.
Шедшие мимо прохожие с удивлением смотрели на шумную толпу. Многие из них тоже останавливались рядом со столбом, присоединяясь к воинственным крестьянам, и ждали, что будет дальше. В толпе спорили уже несколько человек: одни настаивали на том, что на столбе висят «колдовские приспособы», другие же уверяли их, что это механизмы, «работающие по науке». Хотя в главном спорщики были согласны: никто не сомневался, что именно столб со всеми подвешенными на нем вещами стал причиной многодневной жары и засухи в Ялуторовске и окружающих его деревнях. И что, если сорвать и разбить их, а заодно и повалить сам столб, на засыхающие поля и огороды снова прольются так необходимые им дожди.
Толпа медленно, но верно росла, и когда вокруг столба собралось около полусотни человек, из стоявшего рядом маленького деревянного домика вышел, наконец, виновник всеобщего недовольства. Это был уже немолодой мужчина с длинной растрепанной бородой, в которой серебрилась седина, одетый в простой кафтан, на локтях которого красовались неаккуратно пришитые заплатки.
– Здравствуйте, добрые люди, с чем вы ко мне пожаловали? – громко спросил он незваных гостей, подходя к столбу и настороженно разглядывая их недовольные, а порой и крайне обозленные лица. Тревога в его глазах стала еще сильнее, но он постарался улыбнуться собравшимся как можно более доброжелательно.
– Вот он, колдун! – крикнула из толпы одна из женщин. – Это все его штуки, это он их сделал!
– Точно, он это! – мгновенно подхватил ее клич еще десяток голосов. – Из-за него засуха!!!
– Хватайте его! Бейте! – крикнул кто-то из стоявших позади, однако этот крик прозвучал недостаточно смело, и остальная толпа, несмотря на всю свою недоброжелательность по отношению к хозяину приборов, все-таки не подхватила этот призыв и осталась на месте. Чем-то этот мрачный сутулый человек вызывал у негодующих крестьян если не страх, то, по крайней мере, некоторые опасения, а может – и уважение своими странными и непонятными для них знаниями. Сам он, впрочем, услышав их возмущенные крики, чуть отступил назад, и беспокойство в его глазах сменилось тщательно скрываемым страхом.
– Уйдет сейчас, уйдет! – выкрикнула из толпы еще одна женщина, и недовольные деревенские жители стали медленно надвигаться на замершего перед ними слегка побледневшего человека. Тот успокаивающе поднял обе руки, показывая им пустые открытые ладони:
