Анри Ренье - Ромэна Мирмо
Его поразил его собственный вид. Он думал увидеть себя изменившимся, с другим лицом. С удивлением он узнавал перед собою прежнего Пьера де Клерси. Да, это был он. Это были его лоб, его нос, его глаза, его рот, те самые, на которые он смотрел в это же зеркало в тот день, когда он получил письмо от Ромэны Мирмо и когда, полный надежд, энергии, мужества и воли, он собирался доказать самому себе, что он из породы сильных. И, стоя перед этим зеркалом, насмешливо являвшим ему образ того, кем он перестал быть, Пьер де Клерси разразился презрительным смехом.
Потому что теперь он себя знал, судил себя и ненавидел этот образ, который его так жалко обманул. Теперь он знал, что ему думать о своей способности к воле и действию. Перед ним было доказательство его неизлечимой хилости, его трусости, его дряблости. А между тем в том усилии, которого он требовал от себя, не было ничего особенно героического, ничего особенно трудного. Сколько есть людей, которые выполняют его шутя, а он, как позорно он провалился! Его воля, та самая воля, на которую он так наивно полагался, которую он считал как бы точкой опоры и рычагом всего своего существа, которая должна была устремить его к действию, наполнить его гордостью жизни, изменила ему при первом же испытании. Она ему не пригодилась и не пригодится больше никогда. Что бы он ни предпринял, всегда будет то же самое. Он будет из числа тех, которые проводят жизнь и не живут.
И по мере того, как он говорил себе все это, в нем подымалась, из самой глубины, глухая, напряженная злоба против себя, против своей трусости. И эта мысль о трусости овладевала им с отчаянной силой. Да, по отношению к самому себе он повел себя как трус. А между тем втайне эта мысль его возмущала. Он не мирился с этим обвинением, которое возводил на себя. Да, человек может быть робок волей, не будучи робок ни сердцем, ни умом. Если не хватает энергии, это еще не значит, что не хватает мужества. Он, может быть, боится жизни, но смерти, во всяком случае, не боится. И вдруг ему вспомнился ночной эпизод на руанской дороге.
На миг это чувство ободрило его в его отчаянии, утешило его в его унижении. Увы! Что, если это только последний самообман его раненой гордости, последняя уловка его уязвленного тщеславия? Хорошо, он не боится смерти, но, в конце концов, что он об этом, в сущности, знает? Что бы он почувствовал, если бы очутился с ней лицом к лицу, если бы он увидел ее перед собой, не только возможной, как в том случае, в котором он почерпал свою уверенность, но очевидной, верной, неизбежной? При любой опасности есть еще возможность спасения, есть шанс избежать угрозы. А если бы ему пришлось умереть тут, немедленно, без всякой отсрочки, без всякого промедления? Как бы он повел себя при этой решительной встрече, в этот последний миг? Совладал ли бы он с тем приступом ужаса, который охватывает всякую живую тварь перед лицом небытия? Не пришлось ли бы ему добавить к своей трусости еще и это последнее малодушие, приобщить и этот стыд к своему стыду?
Пьер де Клерси инстинктивно положил горящие руки на мрамор камина. От этого холодного прикосновения ему стало легче. Он несколько раз провел лихорадочными ладонями по прохладной дощечке. Вдруг его пальцы наткнулись на что-то твердое… Это был револьвер, который ему подарил месье Клаврэ для защиты во время ночных прогулок. Как он попал сюда? Пьер де Клерси не мог бы этого сказать. Он медленно взял револьвер, посмотрел на него.
Вдруг вспышка радости озарила его измученное лицо, и он с трудом подавил в себе торжествующий крик. Наконец-то он узнает, трус он или нет! Изобличительное оружие наконец покажет ему, кто же он такой, потому что сейчас, через несколько минут, он умрет, и умрет сознательно, добровольно.
Да, через несколько минут он прижмет к виску дуло этого револьвера, который он держит в руке. Задрожит ли он, будет ли ему страшно? О, на этот раз это действительно последнее испытание, которое ему осталось произвести! На этот раз его душа, задетая смертью, издаст свой истинный звук. При этой мысли им овладело внезапное спокойствие. Его охватило чувство умиротворения. Он наклонился к каминному зеркалу. Не торопясь он попробовал то движение, которое он сейчас повторит по-настоящему. От холодного прикосновения стали к виску он не вздрогнул. Пальцем он потрогал спуск. Он жадно смотрелся в зеркало. Ни один мускул на его лице не шевельнулся. Тогда Пьер де Клерси положил оружие на мрамор, поднес руку к сердцу и улыбнулся своему отражению. Теперь уверенность в себе возвышала его в собственных глазах. Его окрыляла горькая радость, и у него вырвался долгий вздох избавления.
Теперь можно было не торопиться. Времени у него было достаточно. Он заслужил право насладиться своим торжеством. Медленными шагами он несколько раз прошелся по комнате. Он поправил раму на стене, потом начал раздеваться. Он надел ночной костюм. Никогда еще он не ощущал такой свободы, такого спокойствия. Он даже перестал думать о том, что ему предстояло совершить. Он чувствовал, что искупил свою слабость, чувствовал себя наконец хозяином своей воли и своей жизни.
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, какой ценой он покупал эту уверенность и эту гордость. Что за странный механизм — человеческая душа! Он, который отступил перед рассерженным взглядом женщины, был тверд перед лицом смерти. Ничего не скажешь, это называется мужеством. Он храбр. Он почувствовал к себе уважение…
Чтобы еще более убедиться в этом самоуважении, он подошел к шкафчику, стоявшему в углу комнаты, и открыл его. Из лежавшего там бумажника он вынул фотографию. На ней предстал его глазам силуэт Ромэны Мирмо. Ромэна подарила ее ему как-то в Аржимоне. Пьер де Клерси внимательно посмотрел на нее. Он не ощутил ни волнения, ни сожаления. Потом он подумал о своем брате Андрэ, о месье Клаврэ. Глаза его остались сухи и сердце безучастно. Ромэна, Андрэ, месье Клаврэ, все это было прошлое, все это была жизнь, а жизнь перестала его интересовать. Для него была важна только смерть, потому что через несколько мгновений его уже не будет… Да, он умрет, умрет, чтобы сравняться с тем, чем он всегда мечтал быть, чтобы оправдаться в собственных глазах, а не из бахвальства, не из тщеславия, что называется — для райка; умрет одиноким героем неведомой драмы, умрет в честь самого себя.
Он лег на кровать и погасил электричество.
Ему казалось, что кругом стоит необычайная тишина. Он приложил револьвер к виску и стал наблюдать за собой, выжидая хоть малейшего признака страха. Нет, он не ошибся, он храбр! Он улыбнулся себе в темноте, потом отложил оружие. Ему оставалось только сосчитать до десяти. Тогда он нажмет спуск, и все будет кончено.
