Элизабет Вернер - Фея Альп
– Вольфганг, пожалуйста, избавь меня от напыщенных фраз! Право, они не к месту, когда речь идет о деле.
Молодой человек отступил на шаг назад, он уже более не волновался, его лицо приняло холодное, презрительное выражение.
– Я меньше, чем кто-нибудь, расположен к напыщенным фразам, а потому спрашиваю еще раз коротко и ясно: кто выставил цифры, на которых основывается оценка?
– Я сам! – был совершенно спокойный ответ.
– И ты ждешь, чтобы я подтвердил их своим именем?
– Действительно, я жду этого от своего будущего зятя.
– В таком случае мне очень жаль, но ты ошибся во мне: я не подпишу счетов.
– Вольфганг! – произнес Нордгейм с недвусмысленной угрозой.
– Я не подпишу, говорю тебе! Для подлога, для обмана я не дам своего имени!
– Что за выражения? – гневно крикнул Нордгейм. – Как ты смеешь говорить мне это в лицо?
– А как же иначе назвать мой поступок, если я подпишу заведомо подложные счета? – спросил Вольфганг с горечью. – Я главный инженер, мое слово имеет решающее значение для общества, для акционеров, которые ровно ничего не знают и не понимают в таких вещах. Я один за все отвечаю.
– Никто от тебя не потребует отчета, – возразил Нордгейм. – Право, я не думал, что ты такой педант! Ты не смыслишь в делах, иначе понял бы, что я в своем положении не решился бы на этот шаг, если бы была хоть какая-нибудь опасность. Числа сгруппированы таким образом, что… ошибки в них не отыщешь, а на всякий случай я приготовил свои объяснения. Ни к тебе, ни ко мне не могут придраться.
Губы Эльмгорста дрогнули в бесконечно горькой усмешке при этом заверении.
– Это последнее, о чем я думал! Мы действительно не понимаем друг друга: ты боишься только огласки, а я – обмана. Одним словом, я не хочу участвовать в шулерской игре, а если откажу в своей подписи, то она станет невозможной.
Нордгейм подошел к нему вплотную. Теперь и он был взволнован, и звук его голоса выдавал крайнее раздражение.
– Ты весьма сильно выражаешься! Уж не воображаешь ли ты, что можешь диктовать мне условия? Берегись, Вольфганг, ты еще не мой зять! Я в последнюю минуту могу разорвать намеченный брачный союз, и, полагаю, ты достаточно хорошо умеешь считать, чтобы сообразить, что потеряешь вместе с рукой моей дочери!
– То есть ты ставишь условием…
– Да, твою подпись! Или подпись, или разрыв.
Вольфганг мрачно опустил глаза. Да, конечно, он достаточно хорошо умел считать и прекрасно знал, что вместе с невестой теряет миллионы и блестящую будущность, для которых он пожертвовал всем и за которые заплатил своим счастьем. Теперь настал момент, когда он должен был заплатить и еще кое-чем. И вдруг он вспомнил тот час на Волькенштейне, лунную летнюю ночь, когда этот момент был ему предсказан: «Теперь вы заплатили ценой свободы, а когда-нибудь заплатите и ценой чести».
Нордгейм понял его молчание по-своему. Он положил руку на плечо молодого человека и сказал, значительно смягчив тон:
– Будь благоразумен, Вольфганг! Мы оба много потеряем от разрыва, и мне он менее всего желателен, но я могу и должен требовать от своего зятя, чтобы он шел со мной рука об руку и смотрел на мои интересы как на свои собственные. Ты подпишешь оценку, а я беру на себя всю ответственность, потом мы оба забудем об этом и поделимся прибылью; ты станешь богатым, независимым человеком.
– Ценой чести! – вскрикнул Вольфганг с негодованием. – Нет, клянусь Богом, до этого не дойдет. Правда, я давно должен был знать, куда ведут твои принципы, твоя деловая практика, потому что ты не скрывал их от меня с тех пор, как Алиса стала моей невестой. Я же не хотел ничего замечать и понимать, я был настолько глуп и недальновиден, что воображал, будто все-таки смогу идти своей дорогой и действовать самостоятельно. Теперь я вижу, что на этой наклонной плоскости удержаться невозможно, что тот, кто вступил в союз с тобой, не может сохранить незапятнанной свою честь. Я честолюбив и не скрываю этого. Да, я из расчета решился на наш союз, так же, как ты согласился на него из расчета; я принес этому союзу больше жертв, чем позволяла мне моя совесть, но до обмана все-таки не унижусь. Если ты требуешь, чтобы я стал мошенником ради твоего богатства, если будущность, о которой я мечтал, может быть достигнута только такой ценой, то мне ее не надо – я не хочу ее!
Выпрямившись, со сверкающими глазами, он бросил этот отказ в лицо Нордгейму. Было что-то мощное, захватывающее в бурном порыве человека, который наконец отбрасывает от себя все мелочные, корыстные расчеты, так долго державшие его в своей власти; лучшая сторона натуры Эльмгорста взяла верх и победила искушение, еще раз вставшее перед ним. Он знал, что предложенная «операция» и ему принесет миллион, и тогда он, уже не зависимый от милостей тестя, станет свободным, ничем не связанным, золото даст ему власть и возможность осуществить все свои мечты. Он колебался лишь мгновение, но оттолкнул искушение и спас свою честь.
Нордгейм стоял перед ним с мрачным лицом. Он понял, что ошибся, рассчитывая найти в этом смелом, честолюбивом человеке покорное орудие для исполнения своих планов и столь же бессовестную натуру, какая была у него самого. Но окончательный разрыв был ему нежелателен: он терял от него больше, чем Вольфганг. Прежде всего терял прибыль, которую мог доставить ему только Вольфганг своей подписью, кроме того, он понимал, что нельзя отпускать врагом человека, который так далеко заглянул в его планы. Это было невозможно, разрыва следовало избежать, по крайней мере, на первое время, пока не минует опасность.
– Не будем окончательно решать дело сегодня же, – медленно сказал он, – чересчур важно, а мы оба не в таком настроении, чтобы рассуждать спокойно. Через неделю я приеду на виллу, до тех пор можешь подумать, теперь же я не принимаю твоего слишком поспешного решения.
– В таком случае тебе придется принять его через неделю, – объявил Вольфганг. – Мой ответ и тогда будет тот же. Оцени дорогу сообразно с ее действительной стоимостью, с самой высокой ее стоимостью, и я не откажусь утвердить оценку, но этих счетов я не подпишу. Это мое последнее слово… Прощай!
– Но ведь не уедешь же ты сию минуту? – спросил Нордгейм, неприятно пораженный.
– Уеду. Курьерский поезд отходит через два часа; дело, которое привело меня сюда, кончено, а мое присутствие на линии безусловно необходимо.
Эльмгорст поклонился: уже не фамильярное родственное прощание будущего зятя, а холодный, официальный поклон последовал от совершенно чужого человека, и Нордгейм почувствовал это.
В огромной передней Эльмгорст нашел двух лакеев: не дожидаясь приказания хозяина, они уже приготовили для приезжего комнату и теперь осведомлялись, не прикажет ли он еще чего-нибудь. Он отпустил их движением руки.
